Наш Современник, 2004 № 06

(Заметим, что супругу этой самой “мадам”, экс-физику А. Д. Сахарову, в книге “Музыка как судьба” тоже посвящён ряд весьма красноречивых строк. Пожалуй, самое мягкое из определений, данных ему Свиридовым — в те самые дни, когда “прорабы перестройки” величали нобелевского лауреата “совестью нации”, вот это: “Атомный маньяк, эту свою манию он принёс теперь и в политическую деятельность”. Нет, всё-таки заслуживает цитирования ещё одна лаконичная характеристика Сахарова из записных тетрадей композитора: “Теперь этот изверг становится учителем морали нашего несчастного народа...” Кто сочтёт это суждение чересчур резким — тот пусть прочтёт все другие строки книги, относящиеся к фигуре одного из отцов советской водородной бомбы: обоснований более чем достаточно...)

Характеристики отдельных личностей, яркие, часто ошеломляющие сами по себе — в немалой мере всё-таки “производные” в этой книге от главного. От неутолимой боли гениального русского композитора, от его боли за то, что в XX веке множество произведений литературы и искусства в России, активно внедряемых в сознание народа властью, творились и продолжают твориться людьми, чаще всего либо начисто лишёнными родства с  п о ч в о й  (во всех смыслах этого слова) Отечества, либо вовсе не любящими, а то и презирающими “эту страну”...

“...Так называемый “культурный” слой населения в РСФСР (особенно в больших городах) не состоит или состоит в малой степени из представителей коренного населения страны. Это общество, глубоко враждебное русской нации, русской культуре, русской истории (и искусству).

Этот культурный слой не может двигать далее культуру вперёд, т. к. у него нет контакта с фундаментом жизни, нет контакта с землёй, рождающей всё, в том числе и культурный фонд. Нет Гения

беспочвенного.

Вот причина “войны” против почвенников”.

Знаменательнейшая запись! — по ней мы можем зримо увидеть, как в дневнике композитора профессиональное

суждение

перерастает в заповедь . В заповедь Духа — и заповедь Почвы... Вот где исток резко отрицательных отзывов Свиридова и о ряде крупных, прославленных создателей советской музыки XX сто­летия, в том числе и тех, у кого он многому научился (Шостакович, Про­кофьев), и тех мастеров стиха, отдельные грани творчества которых его вдохнов­ляли (Маяковский, Пастернак). Вот в чём исток его опаляюще-презрительных высказываний по адресу обласканных властью композиторов (Р. Щедрин, А. Петров) и одиозно известных стихотворцев “с кукишем в кармане” (Евтушенко, Возне­сенский, Ахмадулина). Отсюда же — красной нитью проходящее по всей книге: его крайнее неприятие различных видов “безмелодичного” музыкального пост­модернизма (Шёнберг и шёнбергианцы, додекафонисты зарубежные и отечест­венные). Ибо — беспочвенность!

Но по этой же записи мы можем убедиться, что само понятие “почва” было для автора “Песнопений и молитв” отнюдь не только философско-эстетическим символом. “Фундамент жизни”, земля — а потому и чувствуется его безоговорочная самоидентификация среди тех, против кого ведётся “война” — да и без всяких кавычек, о чём свидетельствуют многие страницы книги, а на измор, на уничто­жение. Вот где исток его самозабвенной любви к поэзии Есенина, Блока, Клюева — при всём том, что он видел и понимал огромную разность меж мирами этих гениев. И когда он в наброске своей статьи о Валерии Гаврилине радуется высочайшему уровню зрелых произведений вологодского уроженца, то подчёркивает именно   п р и р о д н о с т ь,   глубоко земную натуру его редкостного дарования. Слова “почва”, “природа”, “земная основа”, как правило, звучат и в других, нечастых, но душевно-жарких, искренних и точных оценках мастерства, которые Свиридов давал в своих записях ряду своих коллег и исполнителей (Е. Нестеренко, В. Минину, А. Юрлову, В. Чернушенко). Эти понятия для него — синонимы истинной одарённости, той, что и зовётся Даром Божиим (в отличие от профессио­нальной выучки, от способностей, вымуштрованных техникой).

Вот что, в частности, сказано им об авторе “Перезвонов”: “Из своего после­военного, сиротского детства он принёс необычайную чуткость души, ранимость её, желание растворения своей боли в народном, в мирском, столь характерное (для русской песни) для русского искусства, для русской души, для русского народного сознания...”