Наш Современник, 2007 № 06

Работать он стал с 11 лет - ведь самый старший из детей, за ним ещё четверо, с детства помогал матери приглядывать за ними, приучался к труду. А мать никогда не выпрягалась. После войны дед с бабкой приезжали из Караганды повидаться со своей родиной, но лучше бы уж не приезжали. Обезлюдевшая Хмелёвка умирала, мужиков в войну повыбило, а заезженные, как колхозные клячи, бабы стали древними старухами, молодых дед с бабкой не знали. Утешило их только озимое совхозное поле. Июньская сильная рожь выколосилась и рослая, зелёная, цвела, переливаясь под лёгким тёплым ветром мелкими волнами. Дед упал на колени и, кланяясь, заплакал как ребёнок, а потом виновато оправдывался: я же под землёй двадцать с лишним лет вкалывал, русское наше поле во сне только видал, а тут оно - вот, передо мной волнуется, родное, духмяное, хлебом пахнет. Небось радуется нашей встрече. Или прощается. Ах, Господи, как же не хочется опять в Казахстан!.. Окна родного дома плачут.

Кроме этой драмы с коллективизацией и ссылками, встали в первом романе Анатолия Жукова и предвоенная крестьянская натуга его родителей, тяготы и жертвы войны, вдовы и сироты, радость победы со слезами на глазах и братские могилы - аж до Берлина.

Были, были там и оправдательные объяснения культа Сталина и суровости вождя. Его авторитарный режим вырос из мобилизационного беспрекословного режима, сформированного необходимостью защиты новой власти, быстрой и коренной перестройки всего народного хозяйства перед войной. А разве этого добьёшься без жёсткой трудовой дисциплины и суровой начальственной осанки с армией строгих, как командиры, исполнительных чиновников.

Но вот страшные беды позади, фашизм разгромлен, Советский Союз - мировая держава во главе социалистического лагеря, мобилизационный кнут можно бы отбросить. Сталин умер, но стальной посох власти прежний…

Походил он с готовой рукописью немало. Стучался и в журналы, и в издательства, пока, наконец, не откликнулся “Современник” - новое издательство патриотического направления. Время всё-таки менялось к лучшему, хотя цензура оставалась бдительной и повычёркивала восемьдесят страниц авторского текста. Роман издали, Союз писателей дал свою премию, “Правда” тоже похвалила, но вскоре неожиданно отработала назад и извинилась, сославшись на читателей. Видно, цензурный комитет стоял на страже и постучал куда надо. Когда же один из критиков и знакомые писатели заступились, послав свои отзывы в “Литгазету”, печатать их отказались, а главный редактор Чаковский сказал на летучке своим сотрудникам, что писателя Анатолия Жукова для нашей газеты нет. Даже критические отзывы о нём не следует давать.

Когда А. Жуков в очерке о знаменитом земледельце Т. С. Мальцеве, крестьянском академике, депутате Верховного Совета, сообщил, что тот критикует государственную систему планирования и стоит за то, чтобы в сельском хозяйстве это планирование проводилось не СВЕРХУ, а СНИЗУ, чтобы колхозы и совхозы сами определяли, какие зерновые и кормовые культуры им сеять и на каких площадях - они лучше знают, что у них растёт, какие сорта урожайней, калорийней, полезней… Так вот, когда он написал об этом, очерк ещё в рукописи прочитали в сельхозотделе ЦК партии и убрали эти “еретические” соображения, откорректировали весь очерк эстетствующие грызуны.

О положении в деревне тех лет есть хорошая повесть А. Жукова, которая дала название всей последней его книге - “Вечерний благовест, или Реквием по Берёзовке”. Честнейшая, как вздох матери.

Но вредоносную чиновную систему А. Жуков основательно высек в романе из четырёх повестей - “Судить Адама!” Жаль, что этот роман не поместился в последнюю его книгу. Великоват он по объёму, к тому же и критикуется в нём система покойного теперь Советского Союза, о котором сейчас жалеет не только автор. Как говорится, что имеем, не храним, потерявши - плачем. Но ведь критика была с расчётом на исправление недостатков, с надеждой на улучшение всей той советской системы, которая действовала больше семидесяти лет. То есть мы, весь народ, и в первую очередь русский народ, ратовали за конструктивную перестройку, за совершенствование уже улучшенной нами системы, а не за её снос и жульническую подмену воровской системой капитализма. Да ещё капитализма дикого, разбойничьего, безоглядного!

Буйная, в рубашках расшитых и платьях расписных, песенная, танцующая, удалая, - где ты, сельская Рязанщина? Где твои крылатые кони, что ликованием победным над нищетою и страданиями пронеслись? Где мои уральские горные казачьи хутора? Где сыновья сосновых и кедровых изб, широкооконных, с белыми ставнями, парящими в синеве белыми лебедиными стаями, где они?

Прав Анатолий Жуков, говоря: “В Выселках он оказался случайно. Ехал повидать родное село, а оно пропало. В автобусе колхозники смеялись: когда хватился! Да из твоей Берёзовки Ванька Карась второй уж год как в татарский Кубан переселился. Последний берёзовский житель. Покуковал в одиночестве полтора года, надоело. Где ты был?” Гость, выселковец, стушевался.