Наш Современник, 2007 № 07

Русская мысль не только предвидела, что впереди социализм, но и сумела с поражающей верностью угадать его реальную суть и характер. Вглядываясь в грядущее, Константин Леонтьев утверждал в 1880 г., что "тот слишком подвижный строй", к которому привел "эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века, должен привести или к всеобщей катастрофе", или же к обществу, основанному "на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин - государству" [32, с. 179-180]. Стоит отметить, что один из крупнейших представителей западноевропейской историософии ХХ в., Арнольд Тойнби, через 90 лет после Леонтьева пришел к тому же выводу1.

И, надо прямо сказать, в 1917 г. Россия в точном смысле слова выбрала (всецело свободно выбрала) социализм: почти 85% голосов на выборах в Учредительное собрание получили партии, выступавшие против частной собственности на основные "средства производства", прежде всего на землю - то есть социалистические партии [43, с. 62, 416-425]. Мне, конечно, возразят, что у власти оказались не социалистические партии вообще, а совершившие насильственный переворот большевики. Но совершенно ясно, если бы большевики и левые эсеры не решились или не смогли бы 5 (18) января 1918 г. разогнать Учредительное собрание, то преобладавшие в нем правые эсеры, обретя власть над Россией, вынуждены были бы отказаться от декларируемого ими демократизма.

После разрушения веками существовавшего государства народ явно не хотел признавать никакой власти.

Не случайно Л. Троцкий возмущался тем, что "наши революционные поэты почти сплошь возвращаются вспять к Пугачеву и Разину! Василий Каменский поэт Разина, а Есенин - Пугачева. Плохо и преступно то, что иначе они не умеют подойти к нынешней революции, растворяя ее тем самым в слепом мятеже, в стихийном восстании. Но ведь что же такое наша революция2, если не бешеное восстание против стихийного бессмысленного, против то есть мужицкого корня старой русской истории, против бесцельности ее (нетелеологичности)… во имя сознательного, целесообразного, волевого и динамического начала жизни" [50, с. 91-92].

Троцкий полагал, что "русский бунт" по своей сути направлен против той революции, одним из "самых выдающихся вождей" - по определению Ленина [31, с. 345] - которой он был и которую он счел уместным охарактеризовать как "бешеное (!) восстание" против этого самого беспредельного и (по ироническому определению Троцкого) "святого" русского бунта, - "восстание, преследующее цель "утверждения власти" [50, с. 92].

Но вместе с тем нельзя не видеть, что Троцкий и его сподвижники смогли оказаться у власти именно благодаря этому русскому бунту. Большевики ведь, в сущности, не захватили, не завоевали, но лишь подняли выпавшую из рук их предшественников власть. Во время Октябрьского переворота почти не было человеческих жертв, хотя вроде бы свершился "решительный бой". Но затем жертвы стали исчисляться миллионами, ибо большевикам пришлось в полном смысле слова "бешено" бороться за удержание и упрочение власти.

Советская историография долгое время внедряла в русское сознание точку зрения, что народное бунтарство между Февралем и Октябрем было-де борьбой за социализм-коммунизм против буржуазной власти, а мятежи после Октября - делом "кулаков" и других "буржуазных элементов". Антисоветская - наоборот - выдвинула концепцию всенародной борьбы против социализма-коммунизма в послеоктябрьское время. Наиболее полно последняя разработана эмигрантским историком и демографом М. С. Бернштамом [7]. И та, и другая точки зрения едва ли верны. Здесь стоит процитировать суждение очень влиятельного и осведомленного послефевральского деятеля В. Станкевича3. В своих мемуарах, изданных в 1920 г. в Берлине, он писал,

Смотреть: [43].

То есть революция, которой руководит Троцкий. Курсив мой.

Станкевич В. Б. (1884-1969) - юрист и журналист, офицер, ближайший соратник Керенского, комиссар Временного правительства (прим. публ.).

что после Февраля масса вообще никем не руководилась, жила по законам, не укладывающимся ни в одну идеологию или какую-то организацию: "Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт (Станкевич явно счел даже это слово слишком "узким" для обозначения того, что происходило. - В. К.), а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную, и власть самоуправлений. Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, загудело, заволновалось серыми толпами на улицах" [45, с. 239].