Наша первая революция

В момент прошлогоднего ноябрьского земского съезда либеральная демократия решила, что "спокойное" и вместе "отважное" выступление представителей земли и капитала уже само по себе решает вопрос освобождения, и она рванулась за земцами, решив, что единственное употребление, которое она может из себя сделать - это превратиться в стоголосое эхо требований земской программы. С добровольным упорством она закрывала при этом глаза на то, что ноябрьские тезисы не только принципиально рвали с азиатским деспотизмом, но и хоронили идею демократии.

9 января выдвинуло пред левым флангом либерализма, уставшим от ожидания правительственного ответа на земскую программу, другую, революционную сторону политической проблемы. Под гром ружейных залпов, отражавших первый наивный натиск масс на монархию, революционной молнией сверкнула идея, что проблема свободы есть проблема силы. Царские гвардейцы не только отбросили петербургских рабочих от Зимнего Дворца, они отбросили влево русский либерализм и еще левее либерализма русскую демократию. Она переняла от петербургского пролетариата требование всенародного Учредительного Собрания, как лозунг, который мог связать ее с массой.

Документ 18 февраля, этот дополнительный ответ царизма на январский крестный ход революции, снова выдвинул в глазах демократии земцев, как предопределенных и отныне призванных представителей народа. Революционная перспектива снова затмевается. Путь к свободе снова становится простым и канцелярски-ясным - через комиссию гофмейстера Булыгина. Либеральное "общество" расходует себя на то, чтобы связать демократический лозунг, навязанный либерализму пролетариатом, с земской тактикой канцелярских соглашений.

Но реализация туманных обещаний февральского рескрипта откладывается на неопределенный срок. Демократия оглядывается на собственные ряды и делает попытку их политического сплочения. Она еще в сущности сама не знает - для чего? И именно ее колебания в вопросе: навстречу революции или навстречу реформированному абсолютизму? - подсказывают ей форму профессиональных организаций, которая объединяет все оттенки, нейтрализуя их.

Майская катастрофа у Цусимы и дополняющее ее провозглашение треповской диктатуры, аудиенция земских паломников в Петергофе, как дополнение треповской диктатуры, июньское восстание на Черном море, как ответ революции на Цусиму, и, наконец, 6 августа, как ответ царизма на июньское восстание - вот вехи, определяющие ломаную линию надежд, планов, ожиданий и разочарований либеральной демократии. Надежд и планов - но не действий, потому что ее промежуточное положение между путями правительственной реформы и народной революции осуждало ее на политическую пассивность. Ее политики, ее публицисты, ее официальные вожди, которые возводили ее политическую растерянность в руководящий принцип, искали выхода из затруднительного положения ничем не руководящих вождей в том, что после каждого реформаторского правительственного возвещения провозглашали: главная работа нами совершена, главная позиция нами завоевана. 12 декабря, 18 февраля, 6 августа и, наконец, 17 октября либеральные политики прокламировали совершившийся "государственный переворот" и, вместо того, чтобы видеть революцию впереди, заявляли, что оставили ее позади себя.

Гг. Струве, Милюковы, Родичевы, Петрункевичи и все другие сперва отстраняли вопрос о революционной тактике под тем предлогом, что он преждевременно может прервать процесс организации демократических сил, а затем, когда возможная мобилизация демократии была завершена, они отстраняли этот вопрос, как запоздалый - ввиду того, что переворот - уже совершившийся факт.

Такой тактикой они, разумеется, меньше всего служили делу свободы. Но они несомненно и притом сознательно служили делу цензовой оппозиции, ибо демократия, практически не определившая своего отношения к революции, обезличенная внутренней разнородностью, представляет собою не что иное, как безмолвствующий "народ" при контр-революционных диалогах земцев с властью.

Пока оппозиция помещичьего землевладения и промышленного капитала, подталкиваемая, с одной стороны, напором масс, с другой - сопротивлением абсолютизма, шла по восходящей кривой, демократия могла, скрывая от самой себя двойственность своей политики, отрицать самую наличность альтернативы: с земской оппозицией или с народной революцией.

Далее такое состояние уже абсолютно невозможно!

Стачка труда, показавшая себя могучим орудием революции, но внесшая "анархию" в промышленность, заставила оппозиционный капитал выше всех лозунгов либерализма поставить лозунг государственного порядка и непрерывности капиталистической эксплоатации. Аграрная революция, сделавшая своим лозунгом и введшая в практику захват помещичьих земель, заставила помещичий либерализм выше всякой идеи парламентаризма поставить потребность в крепкой государственной власти, умеющей встать на защиту собственности.