Наша первая революция

6 - 9 ноября 1904 г. состоялся исторический московский съезд, от которого все Кузьмины-Караваевы ведут летосчисление, - и г. Струве решительно отдал обе руки земцам, бесцеремонно выдернув левую у новых союзников и даже не извинившись перед ними. О коалиционном лобызании забыли, как будто его и не было.

Отныне г. Струве как бы снова укрепился в том убеждении, что "революционного народа в России нет", и что решающее слово принадлежит поэтому земцам. Правда, в 1898 г. Струве отказывал русскому либерализму в будущности. Правда, в 1901 г. он гордо говорил земцам, что за "нами" дело не станет. Правда, в мае 1904 г., т.-е. всего за несколько месяцев перед тем, г. Струве заключал для чего-то соглашение с революционными организациями, - но в ноябре уже все было забыто, а 7 января 1905 г. Струве писал: "Революционного народа в России нет", особенно же его нет... в Петербурге и в Москве.

7 января 1905 г.! Момент был выбран необыкновенно удачно. Редактору "Освобождения" пришлось в N от 7 января вкладывать воззвание о пожертвованиях в пользу жертв 9 января. У г. Струве все-таки хватило мужества или... безмятежности распространять этот номер.

После Кровавого Воскресенья земцы были отброшены, с рабочими интеллигенция восторженно носилась ("какая прелесть - эти рабочие!", - писали г. Струве из столицы), требования рабочей петиции оттерли на задний план ноябрьские "пункты" земцев. Г. Струве нимало, повидимому, не поразился, что между 7 и 9 января народился в России революционный народ, и в своей оценке петербургских событий дал косвенным образом понять, что в его душе воскрес республиканец. "С этим царем мы больше не разговариваем!" - писал он тогда. Ах, зачем он это писал... Через 11 месяцев, 6 декабря, он обвинял Витте в том, что граф стал между общественными деятелями и Царским Селом: все рушилось оттого, что им приходилось разговаривать с министром, а не с самим монархом. ("Полярная Звезда" N 1, стр. 9.)

С 9 января началась очевидно для всех русская революция. Отношение г. Струве к революции должно быть рассмотрено более обстоятельно.

Еще до январских событий, с начала банкетной полосы, рабочие появлялись из своего социального подполья на собраниях различных либеральных "обществ", в думах, на земских заседаниях и пытались вступать в диалог с земскими либералами и освобожденцами. Рабочие нарушали этим уставы обществ и собраний, беспомощные и боязливые либеральные председатели обыкновенно закрывали собрания, которые иногда превращались в митинги, иногда расходились. Г. Струве решительно выступил против этой "дезорганизаторской" тактики. "Если б это была революция, - писал он, - другое дело, перед революцией мы бы преклонились. Но это не революция. Это простое срывание собраний".

Беспорядочные появления на либеральной территории передовых отрядов пролетариата вносили, конечно, дезорганизацию в распорядок либеральных разговоров. Но из этой "дезорганизации" в значительной мере выростало то настроение, которое создало 9 января. Г. Струве "принял" 9 января, и, разумеется, не вспомнил, как старательно он подрывал, по мере сил, политические корни этого события.

Когда началась полоса хаотических стачек, охватывавших профессии, города, порты, железные дороги, области, г. Струве, как проницательный политик, восстал против этой дезорганизации национального хозяйства: в бесплодности этих стачек для него не было сомнения.

Разразилась всеобщая стачка в октябре, которая заставила реакцию взять под козырек пред революцией. Когда г. Струве увидел бумагу (манифест 17 октября), он немедленно признал октябрьскую стачку "славной", а в "Полярной Звезде" даже - "достославной". Только те бесчисленные частные, местные, районные, областные стачки, которые подняли на ноги весь наемный люд, пропитали его чувством солидарности, заставили каждую часть его сознавать свою связь с целым, научили его перекликаться из конца в конец - только эти необходимые подготовительные стачки г. Струве объявил бесплодной дезорганизацией национального хозяйства! - Мы не знаем, к сожалению, считал ли г. Струве октябрьскую стачку достославной, когда она начиналась? И мы не знаем также, считал ли бы он ее достославной, если б она непосредственно не привела к манифесту 17 октября?