Наша первая революция

Казенная словесность рождает заявление, что призыв народных представителей, еще так недавно объявлявшийся не только беспочвенным, но и бессмысленным мечтанием, представляет собою продолжение традиций Земских Соборов. Государственная Дума в этой казенной перспективе представляет собою заключительное звено долгого ряда попыток установить общение престола с народом, тогда как в действительности она является бюрократически обворованной формой перехода от полицейского абсолютизма к народовластию. Если объявить Национальное Собрание 1789 г. преемником средневековых Генеральных Штатов*144, а не предшественником Конвента*145, историческая перспектива будет искажена не в большей мере.

Власть должна остаться в наших руках, так сказал бы обнаженный кастовый интерес, если бы он смел говорить открыто. Избранные лица "должны являться не представителями воли и требований населения, а лишь выразителями у престола нужд и польз народных..." (стр. 74) - так развивает эту тему казенно-государственная идеология. Кастовый интерес сам себе довлеет; он убедителен, поскольку опирается на силу. А сопровождающая его официальная идеология жалка и беспомощна. Есть ли надобность задерживаться на этом глубокомысленном противопоставлении народных требований - народным нуждам? "Нужды и пользы" народа, еще не нашедшие удовлетворения, выражаются в "требованиях"; эти требования кладутся в основу программ и напрягают политическую "волю" партий. Борьба за "нужды и пользы", принимающая форму борьбы за определенные политические требования, неизбежно превращается в борьбу за обладание тем законодательным аппаратом, от которого зависит удовлетворение нужд и польз, т.-е. в борьбу за государственную власть.

Обороняясь от все усиливающихся атак на власть, кастовый интерес бюрократии выдвинул, в качестве охранительного сооружения, законосовещательную Думу. А официальная словесность пытается притти на помощь прямолинейному интересу и торжественно обосновывает стремление касты удержать власть за собой.

"Все прошлое коренной России удостоверяет, - так говорит реформаторская бюрократия, - что идея властного участия народа в делах верховного управления не имеет исторических корней в условиях нашей народной жизни... Олицетворяя в образе Самодержавного Царя всю свою мощь, народ наш всегда видел в лице своих Государей источник и выражение высших нравственных начал - милости, справедливости и правосудия, и этот взгляд на Царя, как на защитника народных интересов и носителя всей полноты государственной власти, всегда был присущ подавляющей массе русского народа". "Нет оснований думать, - отважно прибавляет официальный комментарий, - чтобы эти исторические отношения народа к власти в чем либо существенном изменились в широких слоях населения..." (там же, стр. 78).

"Идея властного участия народа в делах верховного управления не имеет исторических корней в условиях нашей народной жизни" и враждебна духу "подавляющей массы русского народа", - так уверяет стоящая у государственного шлагбаума бюрократия, которая, с одной стороны, устраняет от участия в выборах "подавляющую массу русского народа", а с другой - по собственному признанию, прилагает все усилия, чтобы "поставить законосовещательное учреждение в условия, устраняющие поводы к стремлениям обратиться в учреждение совсем иного характера" (стр. 24).

И тут же торгашеский практицизм подсказывает законодательствующей бюрократии, что нужно даровать Думе с самого начала право запроса министров по поводу закононарушений. Правда, казенная идеология даже не пытается найти для этой меры какие-либо прецеденты или соответственные свойства всевыносящего национального духа, но зато кастовый интерес выдвигает несокрушимый аргумент: "для правительства предпочтительнее самому даровать Думе это право, чем ждать, чтобы она стала добиваться приобретения его косвенными путями" (стр. 24).

Бюрократические отцы Думы характеризуют ее как орган, осведомляющий монарха о пользах и нуждах страны. Власть монарха остается неограниченной. Но в то же время совет министров приходит к заключению, что "утруждать внимание может показаться на первый взгляд. Тот самый солдат, который вчера стрелял законосовещательными учреждениями, едва ли есть основание" (стр. 21). Другими словами, монарх лишается права утверждать министерский законопроект, отвергнутый Государственной Думой и Государственным Советом. И генерал Лобко*146, член совета министров, с своей точки зрения совершенно прав, когда восстает против этого замаскированного ограничения самовластья и заявляет в своем особом мнении, что в "новое учреждение - Государственную Думу - вносится такой порядок, который свойствен законодательным палатам в конституционных государствах" (стр. 22).

Таким образом, самобытное государственное творчество бюрократии слагается из двух моментов: во-первых, берется за образец учреждение, выработанное практикой парламентарных государств; во-вторых, учреждение это приспособляется к "основным законам" деспотизма и тем лишается всякого смысла.