Наша счастливая треклятая жизнь

Был поздний летний вечер, вырубилось электричество, и мы сидели на кухне с керосиновой лампой. Вдруг совсем рядом раздались шум и крики. Звякнуло окно нашей веранды, посыпались стекла. «Опять драка!» — с досадой сказала мама и, сверкнув очками, приказала нам сидеть, никуда не выходить. Как только мама ушла, мы, естественно, тут же оказались на веранде. Она ходила ходуном, как в шторм лодка.

Дрались соседские мужики. Фонари не работали, и следить за тем, что происходит, было трудно. Но слышно было хорошо. Кряхтели, сипели, крякали, надсадно тужились. Сшибались крепкие мужские тела, и мокрые удары по лицу отзывались дребезжанием стекол нашей веранды. Шершавя асфальт, усердно топтались ноги. Вдруг какая-то тетка высоко крикнула: «Нож!» — и все стихло. Кто-то хрипло пообещал кому-то новый срок, кто-то тихо на него согласился. И вдруг мы услышали спокойный мамин голос: «Федя, а кто мне будет завтра стекло вставлять? У меня мужа нет, как ты знаешь. Давай-ка свой нож, я тебе завтра его отдам, когда стекло вставишь». Дальше слышим: «Сима, прости! Сима, веришь, нет? Падла буду, но стекло у тебя завтра будет стоять, или я тут всех на хуй на пятаки порежу! Веришь ли ты мне, Сима?»

А наутро мама отдавала дяде Феде нож и любовалась новым стеклом на веранде.

Варвары

Мотя, Васька, Борька, Машка — поросятам обычно давали такие имена. Их кормили помоями, похлопывали по бокам, чесали за ухом, говорили ласковые слова. Те не оставались в долгу: приветствовали своих хозяев радостным хрюканьем и быстро набирали вес. Осенью их резали. То здесь, то там слышался отчаянный душераздирающий визг, и мама с тихими проклятиями, в которых звучало «варвары» с раскатистым «р», закрывала окна и не разрешала нам выходить на улицу. Если же мамы дома не было, мы, заслышав свинячий визг, пронизывавший всю округу, бежали смотреть, как совершается убийство.

Несколько мужиков загоняют свинью в тупик между сараями и, опрокинув ее на спину, наваливаются на нее и всаживают в сердце длинный, хорошо отточенный нож. Были случаи, когда свинья вырывалась и бегала с уже вонзенным ножом, а ее снова ловили и убивали.

Мы молча, не мигая, как завороженные, смотрели на эту пляску смерти. Свинья крутилась, мужские сандалии скользили по асфальту, и все хрипело, рвалось, взбрыкивало. Короткие, похожие на вскрики реплики мужиков были страшнее, чем визжащая свинья: «Давай! Держи! Сади! Еще! На! Йеха! Эхма!» Мы шумно, на грани обморока, подлавливали воздух открытыми ртами, когда оказывалось, что дело еще не сделано и жертва жива. Это была наша местная коррида. Нужно было не пропустить последний вздох, всхлип, судорогу. Нужно было поймать то мгновение, когда наступает преображение живого в мертвое.

Перед смертью свинья начинала стонать. Мужики лежали на ней, продвигали толчками нож до самой рукояти, а она своими задранными ногами обнимала их и пела им на ухо тихую спокойную последнюю песню. Что-то было любовное и секретное в этом смертном объятии.

Потом мужики свинью долго шмалили, рассекали грудину и брюхо и прямо из теплого чрева кружкой черпали кровь и пили ее, пачкая небритые подбородки. Тушу рубили, и она превращалась в обыкновенное мясо, никак не напоминающее Ваську, Борьку, Машку.

Вечером в Городке у кого-то играла музыка, пахло паленой щетиной и жареной кровяной колбасой. А мы с Нанкой никак не могли заснуть и таращились в темноту.

Любовь

У нас были две кошки. Маняша и Юся. Маняша была трехцветная, черно-рыже-белая, яркая, как лоскутное одеяло, с зелеными пронзительными виноградными глазами. Юся — дымчатая пушистая варежка с наивным бесстыжим взглядом. Родились они от одной соседской кошки с разницей в год. Характер у той и другой был атаманский. Славились они на весь Городок своими проказами и красотой. Курортники, проходя мимо нашего палисада, всегда останавливались, любуясь на них и на котят, которых кошки беззастенчиво кормили прямо под кустом сирени. Обычно кошки наши гуляли в одно время, потомство приносили с разницей в день-два, и мы обрастали котятами в мгновение ока.

Однажды, когда они во дворе вылизывали свое бесчисленное потомство, в открытую калитку вбежала соседская охотничья собака Вешка. Юся, мгновенно превратившись в дикобраза, вскочила ей на спину и пролетела таким манером по главной улице Городка, вгоняя в мистический ужас прохожих. Иногда ночью Юся ломилась в форточку с задушенной курицей. Наутро мама бежала к соседке расплачиваться за невинно убиенную живность.