Нашествие

Хорошо, в самый обрез управились.

Следует команда: «Ganzer Zug, halt! Links um! Richt' euch!»[34] Bee сбиваются в кучку на левом ближнем плане. Скинув личину, сумасшедший устрашенно прижимается к стене.

В барабаны полагается при этом. Что-то не слыхать…

Ольга. Идти в ногу, глядеть легко, весело. На нас смотрят те, кто еще нынче, до вечера сменит нас. Красивыми быть, товарищи!

Мальчик шарит шапку на нарах.

Старик. Шапку-то оставь, Прокофий. Тут недалеко.

Входят

солдаты, Шпурре, Мосальский, Фаюнин в шубе с громадным воротником плакатно торчит возле двери. У офицера фотоаппарат на ремне.

Прокофий. Гляди, дедушка, никак, карточку сымать на память будут…

Шпурре(показывая на выход, свистяще). Добро пожаловат.

Толпа разом двигается с места. Конвойный офицер

предупредительно выставляет руку — три пальца.

Егоров. По трое, значит. Ну, я пойду, Татарова в компанию прихватим… (Выбирая глазами, Федору.) И ты, конечно. Помочь тебе, Андрей Петрович?

Ольга. Пусть он сам, сам…

Молчаливая прощальная переглядка. Затем происходит быстрая деловая перетасовка, и вот первая тройка, чуть поодаль, готова в последний путь. Все парализуется, однако, когда над головой, где-то в недоступно-отвлеченной высоте начинается прохожденье бомбардировщиков. Волна следует за волной… В этом нарастающем звуке тонут слова немецкой команды и чей-то одиночный всхлип. Торжественное и грозное гуденье буквально насквозь, до дребезга, пропитывает ранние сумерки, лукояновскую окрестность, самый зрительный зал. Все с поднятыми головами, смятенный враг в том числе, провожают взглядом органную тающую ноту возмездия… Суматоха возобновляется, Шпурре уходит вслед за конвоем… Последним подвал покидает Мосальский.

Минуточку, офицер… Офицер говорит по-русски?

Тот склоняет голову.

Здесь имеются беременные.

Мосальский(поморщась от слова). Веревка выдержит, мадемуазель.

Ольга(упавшим голосом). …и дети!

Мосальский. Вы, право же, зря задерживаете меня, мадемуазель. (Прокофию.) Сколько тебе лет, Статнов?

Прокофий(с вызовом). Семнадцать.

Мосальский удаляется с ироническим полупоклоном. И тотчас мальчик, уже по своему почину, взбирается к окну. Все наблюдают за ним снизу.

Прокофий. Ух, народишку сколько нагнали! А вон и наших ведут…

Ольга. Слезай, мальчик. Нечего тебе делать там.

Словно зачарованный зрелищем, тот не может сразу оторваться от окна, отворачивается, лишь когда с площади доносится неразборчивый возглас, прорвавшийся сквозь шквальную, как истерика, пальбу зениток.

Прокофий. И воробьев всех распугали… только снежок идет. (И вдруг, краем глаза выглянув в окно, разражается нестыдными ребячьими слезами.) Дедушка, парашюты, парашюты. Смотри, в небе тесно стало… Наши, наши пришли!