Наши годы

— Не отказывайтесь, — словно ворон, вдруг каркнул старикашка фотограф. О нем давно забыли, а он, оказывается, прислушивался пергаментными своими ушами к разговору. — Я старый человек, передо мной прошли тысячи лиц. Если вы верите в судьбу, любезная девушка, то…

— Что вы такое говорите? — вспыхивает Анна.

Матрос свирепо смотрит на старикашку. Тому кажется, еще секунда, и матрос вместе со штативом и аппаратом выбросит его в море.

— Тысяча извинений, — суетится старикашка, — не имел в виду ничего вульгарного! Тысячи лиц, передо мной прошли тысячи лиц… Просто… Я редко ошибаюсь… — бормочет какую-то чушь.

— Ладно, пойдемте! — с досадой произносит девушка.

Происходящее кажется ей полным абсурдом. Безумный матрос-художник. Кликушествующий старикашка. Надо возвращаться в Баку, а зарисовки нет как нет. Хотя, впрочем… Будет о чем потом рассказать на факультете, будет над чем посмеяться.

Матрос и девушка в белом платье медленно идут по набережной.

МОСКВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Безумная мысль возродить, восстановить сожженный роман возникла у меня уже в самолете Анадырь — Москва. Сидя в кресле, чуть живой, я что-то царапал в блокноте, вспоминал удачные, как мне казалось, сравнения, сюжетные ходы и образы. Вернулся в Москву озабоченный, молчаливый. Просиживал за письменным столом дни и ночи. Это было странное путешествие в прошлое, которое еще не успело отделиться от настоящего, стать в полном смысле слова прошлым. Я просыпался утром и не знал, где нахожусь: в Москве, на Чукотке? Чего-то я не понимал. Точнее, не мог понять. Гибель романа можно было сравнить с гибелью близкого человека, я же не верил, что это безвозвратно. Может быть, потому, что все еще жил романом, в то время как самого романа не существовало. Признать это я не мог, потому что все опять тогда шло прахом. Я лихорадочно исписывал страницы, мне казалось, я легко вспомню, восстановлю роман, но это было невозможно уже хотя бы потому, что после потери романа я сам стал другим. Вместе с ним что-то погибло и во мне, но я не желал признать это. Впрочем, я осознал все позже. Пока же прежние, вытащенные из романтического небытия, герои не желали делать то, что делали раньше. Да и сам мир, их окружающий, сделался злее, жестче. Прежние мягкие каркасы уже не держали его. Все рушилось. Из многодневного сидения за письменным столом ничего не вышло. Опять на моем пути оказалась классическая древнегреческая река и опять меня перехитрила, обвела, выбросила на голую отмель.

Однако постигалось это постепенно.

Я жил как хотел, подчиняясь лишь самому себе да еще матери, когда она, допустим, посылала за хлебом. На Чукотке я кое-что заработал, некоторое время можно было не думать о деньгах. Впрочем, они куда-то уходили с удивительной быстротой.

Трудно воссоздавая роман, я не встречался почти ни с кем из прежних знакомых. То было время добровольного одиночества. Мой письменный стол стоял возле окна. Вид из окна был изучен до мельчайших подробностей. Два голубя повадились прилетать ко мне на подоконник. Один обычный, другой белый, мохнатый, должно быть, отбившийся от голубятни. Я сыпал хлеб на подоконник, голуби охотно клевали его.

Из-за непонятного упрямства, глупой привычки ломать себя, я продолжал корпеть над романом даже после того, как понял, что он невосстановим, что получается лажа. Я не мог расстаться с романом. Мне казалось, отрекись я от него, восторжествует похабный бородач, губитель жизни. Я единоборствовал с бородачом из последних сил.

Чтобы долгий труд окончательно не пропал, я разбил разрозненное, так и не ставшее романом, повествование на более или менее законченные по смыслу части. Потом переделал эти части в рассказы. Всего их получилось девять, целый цикл. Всякий, доведенный до конца труд есть радость. Пусть даже доведенный при грустных обстоятельствах. Поставив последнюю точку, я, словно пьяный, выкатился на улицу, побрел по лужам, задымил сигаретой, забыв, что надо было накрошить голубям хлеба. Рассказы были моим первым серьезным начатым и законченным делом. На них ушли осень, зима, начало весны. Почти все чукотские капиталы. Я брел по раскисшему мартовскому проспекту, смотрел в лица людей, и мне было странно: никто из них не знает, что я писатель! Что всего-то осталось: перепечатать рассказы на машинке, отнести в редакции журналов, подождать, пока опубликуют. И все! Имя мое станет известным.

Игорь Клементьев получил к этому времени маленькую двухкомнатную квартиру. Не то чтобы в центре, однако и не на окраине. Игорева жена накануне отправилась в роддом. Я вышел из подполья. Вечерами наведывался к будущему отцу. Мы тянули пиво, беседуя о жизни.