Наши собственные

Хорри вошел мягкими неслышными шагами, молча оглядел ребят, вспрыгнул на стол, быстро и ловко прибил плакат и привел все в порядок.

— Молодец! — бросила Лиля и в первый раз за день приветливо улыбнулась.

— Благодарю вас, мадемуазель, — раскланялся Леша, — благодарю за похвалу. Он герой! Гвоздь вбил!

Хорри даже не посмотрел на кривляющегося Лешу и вышел из комнаты.

Юра возмутился:

— Ты полегче, Лешка, — говорит он, наступая на него с кулаками. (И верный Пинька следует за ним шаг за шагом). — Сам только ругаться да командовать умеешь.

— Ну и очень хорошо, что умею… как папа… Мой папа, ого, как ругает служащих! Он директор!

Лиля с любопытством рассматривала Лешку, как индейского петуха или заморского попугая.

— Директор чего?

— Универмага. А твой?

Лиля пожала плечами.

— Если тебе так интересно, — заведующий…

— У… мелочь! — свистнул Леша. — Заведующий? Чем?

— Кафедрой, — спокойно ответила Лиля.

И тут Юра, ученый Юра, не выдержал и показал Леше язык:

— Что, съел?

Вот-вот готова была вспыхнуть драка, но тут часы пробили два.

Бой часов был слышен и во дворе, где Хорри подметал дорожку, и на террасе, где Василий Игнатьевич и девочки вешали гирлянды, и в спальне, где Таня убирала постель Лили, и достиг ушей Анны Матвеевны.

— Два часа! — закричала старушка. — Через час все будут здесь, а у нас еще ничего не готово. Скорей! Скорей! Таня! Хорри! Девочки!

И что был утренний аврал по сравнению со смерчем, шквалом, штормом, который начался сейчас! Даже одноглазый петух не выдержал и, боясь, что его заставят что-нибудь делать, забился под террасу.

Только Лиля по-прежнему сидела на диване и спокойно читала книжку.

2. Тревога

Час проходил за часом.

Стыли в кухне на столе румяные пирожки; вкусный парок от них становился все слабее и слабее.

Поднявшийся ветер, врываясь в окно, трепал кумачовый лоскут с радушной надписью: «Добро пожаловать!»

А никто не жаловал…

В чисто прибранном доме делать было нечего, оставалось только ждать, а ждать становилось с каждой минутой все скучнее и скучнее.

По тщательно подметенным и посыпанным золотистым песком дорожкам не только бегать, но и ходить Хорри не разрешал, — пусть остаются нарядными к приезду. За празднично накрытый стол Анна Матвеевна не усаживала, а он манил своей хрустящей скатертью, белыми салфетками, цветами… Да и время обеда давно прошло.

В кухню никто не допускался, а оттуда неслись такие вкусные запахи!

Ребята слонялись без толку по начищенному и надраенному, как боевой корабль, дому. Пинька залез на крышу и чувствовал себя «впередсмотрящим», Муся и Катя то и дело выбегали на крыльцо; Таня не отходила от своего окна, а Юра бродил сосредоточенный и употреблял огромные усилия, чтобы не позволить себе начать очередной, совершенно уже отчаянный опыт.

Все томились ожиданием.

Но вот солнце ушло за лес. Закатное небо багрово полыхало, и дым от тлеющего в лесу торфа кое-где поднимался над вершинами дальних сосен густыми черными клубами. Похолодало.

Все поняли: сегодня уже никто не приедет.

Вздыхая и хмурясь, Анна Матвеевна позвала, наконец, ребят обедать.

За огромным столом девять ребят сидели маленькой кучкой, словно затерянные в снежной пустыне путешественники.

— Этот стол, как Ледовитый океан, — сказал Юра, — и салфетки на нем, как торосы.

Никто не улыбнулся шутке: все устали.

Анна Матвеевна внесла блюдо пирожков. Они лежали румяной горкой, золотистые, словно облитые солнцем.

— Ну что ж, — сказала Анна Матвеевна осуждающе и строго, — делала, делала, пекла-пекла, а сейчас съедим? Ведь к завтраму зачерствеют! К завтраму новые надо печь!

Лиля молча отодвинула свои пирожки и стала есть простоквашу.

— Ты что это, матушка? — подозрительно спросила Анна Матвеевна. — Не нравятся, что ли?

— Я никогда не ем на ночь теста, — ответила Лиля, — это вредно.

В другой раз из-за этих слов, может быть, и разразилась бы гроза, но сегодня Анна Матвеевна только махнула рукой.

После ужина, необычно рано, ребята разошлись по спальням. Старики и Таня с Герой потолковали еще немного, подумали что могло задержать Ольгу Павловну, всегда такую аккуратную, и тоже отправились на покой.

Но покой понемногу уходил из дому, как незаметной струйкой уходит вода в невидимую глазом щель.

На другой день все началось с начала: шатание по дому, сидение на крыше, нетерпение, накрытый стол… Откуда-то из-за леса несколько раз слышался отдаленный шум мотора, грохот; вот-вот, казалось, появится на просеке вереница автобусов, но часы шли — никто не приезжал. Не приехала даже доярка Мокрина Ивановна, которая привозила в здравницу молоко из колхоза. Никто не появлялся на дороге.

Таня не находила себе места — ей все казалось, что с мамой что-то случилось: ведь худенькая, слабая, ведь у нее больное сердце…

Таня не делилась своей тревогой с Анной Матвеевной, — зачем огорчать старушку?