Наши за границей

— Приедешь в Петербург, так по крайности будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по-нашему — рубль помирить и пять рублей в гору.

— Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? — спрашивала мужа Глафира Семеновна.

— Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

— Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

— Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?

— Что он говорит, Глаша?

— Диких людей предлагает посмотреть.

— Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

— Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

— Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangent, ils dansent, ils chantent, ils travaillent, — говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.

У русопятов

Не доезжая до берега Сены, катальщик вдруг воскликнул над креслом Глафиры Семеновны:

— L’isba russe! Madame, est-ce que vous avez vu l’isba russe?

— Батюшки! В самом деле, русская изба, — проговорила Глафира Семеновна. — Николай Иваныч, видишь русскую избу? Надо зайти.

— Еще бы… Здесь, наверное, и наши русопяты есть. Мусье, держи направо, к избе.

— А друа, друа… — командовала Глафира Семе новна.

Катальщик подкатил кресло к маленькому деревянному зданию с ажурными украшениями, изображающему из себя что-то вроде избы. Около здания была даже скворечница на шесте. Глафира Семеновна быстро соскочила с кресла и направилась в дверь. Проскользнул за ней и Николай Иванович. Тотчас против двери стоял прилавок, и за ним помещались две девушки в платьях, напоминающих сарафаны, с заплетенными косами, в повязках вроде кокошников, с пестрыми бусами на шеях. Девушки продавали точеные из дерева игрушки, изображающие лошадок, козлов, мужиков, медведей. На прилавке лежали также монастырские четки с крестиками, деревянные ложки с благословляющей рукой на конце черенка. За прилавком на полке виднелся тульский самовар, очень плохой ларец с фольговыми украшениями, обитый по краям жестью, и несколько красных лукошек новгородской работы. Над полкой было повешено полотенце с вышитыми красной бумагой петухами на концах, а в углу помещался образ темного письма с серебряным венчиком, вставленный в киоту.

— Ну вот, наконец-то и наши, православные! Сейчас потолкуем по-русски после долгого говенья, — заговорил Николай Иванович, подходя к одной из девушек в сарафанах. — Здорово, землячка. Питерская, что ли, или из Москвы? — спросил он.

Девушка посмотрела на него упорным взглядом, покачала головой и отвечала:

— Je ne comprends pas, monsieur…

— Как?! Русская девица и по-русски не говорит!

Девушка смотрела и улыбалась.

— Да неужто в самом деле не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, — продолжал Николай Иванович.

— Переодетая француженка — вот и все. Теперь я даже по физиономии вижу, что француженка, — сказала Глафира Семеновна.

— Ах, шут их возьми! Избу русскую выстроили, а не могли русских девок привезти! Да неужто же, мамзель, вы так-таки ни одного слова по-русски?

— На зюнь сель мо ля рюсс? — перевела девушке Глафира Семеновна.

— Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lublu stalovatza… — послышалось в ответ.

— Довольно, довольно… — замахал руками Николай Иванович.

— Achetez quelque chose, monsieur! Vous aurez le souvenir d’isba russe… — предлагала девушка игрушки.

— Брысь! И говорить с тобой не желаю после этого.

Николай Иванович подошел к другой девушке в сарафане.

— Тоже франсе? Или, может статься, на грех еще, немка? — задал он вопрос.

— Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…

— Тьфу ты, пропасть!

— Voilà le russe… Voilà qui parle russe…[21] — указала девушка на токарный станок, за которым сидел молодой парень в красной кашемировой рубахе и лакированных сапогах с набором и что-то мастерил.

Парень улыбался. Николай Иванович подошел к нему.

— Русский, земляк?

— Точно так-с, — отвечал тот по-русски. — Из Сергиевского Посада, из-под Москвы.

— Руку! Глаша! Русский… Наш, русопят. Протягивай ему руку… Не слыхали ведь мы еще в Париже русского-то языка… И ругаться умеешь?

— Еще бы… — опять улыбнулся парень.

— Николай Иваныч… — остановила мужа Глафира Семеновна.

— Что Николай Иваныч? Ведь я не заставляю его ругаться, а только спрашиваю — умеет ли, потому, откровенно говоря, после этих девок, мне и насчет его-то сумнительно, чтоб он русский был.

— Русский, русский, господин.

— Отчего же вы русских-то баб или девок не захватили?

— Да ведь возня с ними. Тут в русском отделе была привезена одна — ну, сбежала.

— Куда? С кем?

— Да тоже с русским. Купец, говорят, какой-то. На Тирольские горы повез, что ли. Сам поехал печенку лечить, и она с ним. В начале лета это еще было.

— Нравится ли Париж-то?