Наши за границей

Повинуясь арабчонку, они подошли к мазанке и вошли в переулок, еще больше грязный. Подведя к низенькой двери, ведущей в мазанку и завешенной грязным ковром, арабчонок вдруг остановился около нее и загородил вход.

— Dix centimes… — строго сказал он, протягивая руку.

— Дай ему, Николай Иваныч, медяшку. Десять сантимов просит. Там у тебя медяки в кармане есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.

— На, возьми, черт с тобой…

Николай Иванович протянул арабчонку десятисантимную медную монету. Арабчонок приподнял ковер и пропустил в дверь Глафиру Семеновну, но перед Николаем Ивановичем тотчас же опять загородил вход.

— Dix centimes, monsieur… — заговорил он опять.

— Да ведь уж дал я тебе, чертенку.

— Dix centimes pour madame, dix centimes pour monsieur…

— Николай Иваныч, что же ты? Где ты? Я боюсь одна! — послышалось из мазанки.

— Сейчас, сейчас… Да пусти же, чертова кукла! — оттолкнул он арабчонка и ворвался в дверь за женой.

Арабчонок завизжал, вскочил в мазанку и повис на руке у Николая Ивановича, крича:

— Dix centimes, dix centimes…

— Вот неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотреть. Потом дам, может быть, и больше.

— Dix centimes, dix centimes… — не унимался арабчонок и даже впился Николаю Ивановичу в руку зубами.

— Кусаться? Ах ты, черт проклятый! На, подавись.

Получив еще монету, арабчонок успокоился, подбросил ее на руке и вместе с другой монетой тотчас опустил в мешок, сделанный из паголенки женского полосатого чулка и висящий на стене у входа. Мешок был уже наполовину набит медяками.

— Каково! Кусаться вздумал, постреленок… — сказал Николай Иванович жене.

— Да ведь с ними надо осторожно. Они дикие… — отвечала та. — А только к чему он нас притащил сюда? Здесь и смотреть-то нечего.

Смотреть было действительно нечего. Сидела на циновке грязная смуглая пожилая женщина в белом покрывале на голове, с голыми ногами, с голой отвисшей грудью и, прижав к груди голого ребенка, кормила его. Далее помещалась, поджав под себя ноги, перед ткацким станком молоденькая девушка в бусах на шее и ткала ковер. В углу храпел, лежа вниз лицом, на циновке араб, но от него виднелись только голые ноги с неимоверно грязными пятками. В мазанке царствовал полумрак, ибо маленькое грязное окошко освещало плохо, воздух был сперт, пахло детскими пеленками, пригорелым салом.

— Тьфу, мерзость! Пойдем назад… — проговорил жене Николай Иванович и вывел ее из мазанки в переулок.

Арабчонок опять вертелся около них.

— Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose, — кричал он, протягивая руку.

— Как, и за выход платить надо? Ну, брат, уж это дудки! — возмутился Николай Иванович. — Городовой! Где городовой?

— Он еще показать что-то хочет. Пусть возьмет медячок. Ведь бедный… Нищий… — сказала Глафира Семеновна и, взяв у мужа монету, передала арабчонку.

Получив деньги, арабчонок в мгновение ока сбросил с себя тряпки, которыми был прикрыт с головы, очутился весь голый и стал кувыркаться на грязной земле. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа из переулка.

Голубой мерзавец

Супруги шли дальше. Арабы в белых одеждах попадались все чаще и чаще. Были и цветные балахоны. Мелькали голубые длинные рубахи на манер женских. Из верхних разрезов этих рубах выглядывали смуглые чернобородые лица в белых тюрбанах; внизу торчали грязные ступни голых ног; некоторые из арабов сидели около мазанок, поджав под себя ноги, и важно покуривали трубки в длинных чубуках; некоторые стояли около оседланных ослов, бормотали что-то на непонятном языке, сверкая черными как уголь глазами, и, указывая на ослов, хлопали по седлам, очевидно предлагая публике садиться. Один даже вдруг схватил Глафиру Семеновну за руку и потащил к ослу.

— Ай-ай! Николай Иваныч! Что это он такое делает?! — взвизгнула она, вырываясь от весело скалящего на нее зубы голубого балахона.

Николай Иванович замахнулся на него зонтиком.

— Я тебе покажу, черномазая образина, как дам за руки хватать! — возмущался он. — Где городовой? Мусье городовой! Иси… Вене зиси… — поманил он стоявшего на посту полицейского и, когда тот подошел, начал ему жаловаться: — Вот этот мерзавец… Как мерзавец, Глаша, по-французски?

— Да не надо, не надо… Ну что скандал начинать! Оставь…

— Нет, зачем же… Надо проучить. Пусть этого скота в часть под шары возьмут.

— Здесь и частей-то с шарами нет. Я ни одной каланчи не видала.

— Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вот этот голубой мерзавец, мусье городовой, схватил ма фам за мян и даже за грудь. Глаша! Переведи же ему…

— Не требуется. Пойдем. Ну что за радость публику собирать?! Смотри, народ останавливается.

— Пускай собирается. Не оставлю я так. Сэт мерзавец бле… Ах, какое несчастье, что я ни одного ругательного слова не знаю по-французски! — воскликнул Николай Иванович и все-таки продолжал, обращаясь к городовому: — Сет кошен бле хвате ма фам за мян и за это место. Вуаля — сет… — показал он на грудь. — Прене его в полис, прене… Се безобразие ведь…

— Николай Иваныч, я ухожу… Довольно.

— Погоди. Се ма фам и иль хвате. Нешто это можно?

Полицейский приблизился к Глафире Семеновне.