Наследие

Девочка застыла, глотая сперму есаула и шумно дыша носом. Затем медленно, с чмоком выпустила фаллос изо рта. Выдохнула, облизала свои покрасневшие губы и жадно задышала.

Есаул Гузь выключил бластер.

— Аля… — повторил он, убирая член и застёгиваясь.

Стоя перед ним на коленях, девочка подняла на него свои голубые глаза.

— Ты хорошо сосёшь. Кто научил?

— Никото.

— Самоучка, бля? — хохотнул раскрасневшийся есаул. — Что с тобой делать, дочь врагини народа?

— Отпуск, уходо, — попросила она.

Гузь вздохнул, глянул в невозмутимые чёрные щёлки глаз капитана Лю.

— Ты же знаешь, Аля, служба безопасности никого из арестованных врагов просто так не отпускает. И их родственников — тоже.

— Знаён.

Есаул задумался ненадолго.

— А ты в Бога веришь?

— Бого уверо. Мамо веро. Науч.

— Тебя науч?

— Науч.

— Хао. Покажи мне, атеисту, где ваш Бог живёт.

Девочка наморщила красивые чёрные брови.

— Ну, живо! Где Бог?

Она подняла палец кверху:

— Там Бого.

— Живёт?

— Живот Бого.

— Закрой глаза, когда говоришь о Боге.

Она закрыла глаза. Есаул нажал кнопку активации бластера и молниеносным, точным движением отсёк ей указательный палец. Девочка дёрнулась головой и плечами. И посмотрела на свою руку.

— Ну вот… — Гузь поднял обрубок палец с пола, понюхал обуглившийся срез.

И швырнул палец в контейнер.

— Это, Аля, на память о встрече. Тебе и нам.

Девочка молча смотрела на обрубок своего пальца. Покрывшийся запёкшейся плотью, он слабо дымился.

— Ты чего, боли не чувствуешь, дебилка?

Девочка молчала.

Он тронул её носком сапога:

— Чего молчишь?

Она молча рассматривала свою покалеченную руку.

— Разбомблённая, — произнёс ушастый белорус.

— Таких много, — невозмутимо заключил Лю.

— Вали отсюда. — Гузь снова тронул её.

Девочка встала.

— Амат! Отопри ей.

Алтаец отпер ключом тамбурную дверь, открыл. Аля шагнула в тамбур. Дверь за ней захлопнулась, щёлкнул замок. В тамбуре было сумрачно, промозгло, качало, пахло креозотом и сортиром. На стопкране нарос иней.

Прижимая раненую руку к груди, Аля взялась другой за холодную ручку, повернула и вошла в пространство, где было чуть светлее и теплее, чем в тамбуре. И воняло не сортиром, а переселенцами.

В вагоне № 13, четвёртого класса, ехали малоимущие, возвращающиеся после войны на свои места. Сидели тесно, семьями, в зимней одежде, с вещами. Здесь русской речи было много. Люди выпивали, празднуя возвращение домой.

— Тю, девка! — весело заметил её подвыпивший пучеглазый мужик в распахнутом тулупе. — Ты чего, в сортире ехала? Али в тамбуре? Зайцем?

— Зайчихой! — сказала круглолицая жена мужика, сочно откусывая от яблока.

Их семейство занимало две лавки, последние перед тамбуром и сортиром. На корзине была расстелена сложенная вчетверо скатерть, и на ней лежали сало, хлеб и яблоки. Большую оплетённую бутыль с самогоном мужик держал на коленях, как ребёнка.

— Ши-Хо, — показала палец Аля.

— В Ши-Хо была? — перестал смеяться мужик.

— Ши-Хо.

— Ироды, — жуя, равнодушно покачала головой жена мужика.

— Ты сама-то откуда, дочка? — спросил седобородый одноглазый дед.

— Я из Хайшеньвэй.

— Сирота, что ль? — спросил мужик. — Куда ты едешь?

— Куда она могёт ехать?! — толкнула мужа жена. — Её ж забрали!

— Ну да, — понял мужик.

— Садись сюды, доча. — Старуха показала узловатой рукой на баул. — Поди, исстрадалась?

— Ты враг народа? — неприветливо спросила крутолобая девочка, ровесница Али.

— Ежели отпустили — не враг, — заключил дед, оглаживая бороду.

— Покажи руку-то, чай, перевязать надобно? — Старуха потянула Алю за куртку.

Аля показала им руку без пальца.

— Бластер, етить твою, — глянул и пьяно кивнул мужик. — Тут и перевязывать неча: запеклося.

— Запеклося, Господи помилуй… — покачала головой старуха. Женщины усадили Алю на баул. Баул завизжал и забился. Аля вскочила.

— Не бойсь, поросята! — расхохотался мужик. — Садись, не укусют! Аля села. Поросята повизгивали и шевелились под ней.

— Ну-ка, девка. — Пучеглазый плеснул в кружку самогона. — Глотни от всех болезней. Я те так скажу — пальца нет, зато голова на месте.

— И слава Богу, — пробормотала старуха, мотнув головой, как лошадь.

Мужик протянул Але кружку. Она взяла её здоровой рукой. Мужик налил самогона в стакан, чайную чашку и три пиалы. Его семейство, включая девочку лет четырнадцати, разобрало налитое. Сам он поднял бутыль:

— За мирное небо!

Все, кроме Али, чокнулись с бутылью. И выпили, каждый из своей посудины. Мужик глотнул из бутыли. Аля выпила из кружки. Некоторые из семейства потянулись к закуске.

— Закуси! — Баба положила кусок сала на хлеб, протянула Але.

Она приняла, подержала и положила на скатерть.

— Поешь, поешь, дочка.

— Не хоч.

— В Ши-Хо они так рассуждают, — заговорил мужик, обращаясь к старику. — Мир подписали, китайцы победили, репарации списали — ДР, АР, якутам. По блату! Политика, понял? А нашему УР — во!

Он показал старику кукиш.

— А казахи? — спросил старик.

— Казахи стоят раком перед Китаем и японцами.

— Так они ж тоже не платят репараций.

— Не платят! — затряс головой мужик. — И не будут!

— Чего ж они тогда раком стоят? — усмехнулся старик.