Наследник

Я перенес Астафею на диван, осторожно подложив ей под голову подушку, и открыл дверь. Ластер взглянул на меня непроницаемым, холодным взглядом, вручил свой полушубок Линозе и прошел в комнату. Можно было восхищаться его самообладанием, если допустить, что он живой человек, а не каменный истукан. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одним жестом не выдал он отчаяния или гнева.

Он проверил ее пульс, он потрогал ее лоб, он провел над ней рукой, описывая ладонью вытянутую восьмерку.

— Мертва, — сказал он коротко и повернулся ко мне, — чего ты от меня хочешь?

— Попытайся хотя бы что-то сделать, — сказал я, — ты же врач.

— Я не Бог, — отрезал он и добавил со своим ледяным презрением, — раньше надо было думать!

— Конечно, — согласился я с тихой яростью, — еще три года назад, когда ты втравил ее в эту историю.

— Разумеется, доля риска была, — горько усмехнулся он, — это ты заставил ее забыть об осторожности, и это ты королевским жестом отрезал ей путь к спасению!.. Кто мог предполагать, что нам встретится такой фанатик…

Я лишил его всего: и моделятора, и любимой женщины, и, похоже, главной цели в его жизни. И он до сих пор не убил меня и даже не возненавидел. Он говорил со мной с терпеливым презрением, как с надоедливым ребенком, который не ведает, что творит.

— Хорошо, — сказал я, — вина моя. Не отказываюсь. Я виноват, мне и исправлять. Раз ты ничем не можешь помочь, выйди и не мешай.

— Что ты собираешься делать? — спросил он настороженно.

— Воскрешать, — заявил я мрачно, и, видя, что он смотрит на меня как на душевнобольного, добавил усмехнувшись, — не бойся, хуже ей уже не будет.

Проходя мимо, он остановился, глядя мне прямо в глаза, пронзительно и недоверчиво.

— Кто ты?

— Во всяком случае, я тебе не враг, — сказал я.

42

Я сидел на краешке узкого дивана и держал Астафею за руки. Я сделал всё, что мог, и теперь оставалось только ждать. Я думал, я вспоминал, я молился. И как-то уж слишком спокойно отнесся к появившейся в углу прозрачной женской фигуре в покрывале. Наверно, я ждал ее.

— Зачем пришла? Я всё сделал, как ты просила, чего тебе еще?

— Как ты смеешь оживлять? — холодно спросила она, — что с того, что ты уничтожил моделятор эрхов, если продолжаешь своей волей вмешиваться в ход событий?

— Раз я это могу, значит, это допустимо, — сказал я уверенно.

— Не здесь! — повысила голос Смерть, — не в плотном мире! Он слишком неповоротлив и несовершенен! Ты — эрх, вот и ступай к эрхам, там всё возможно.

— Тогда зачем я здесь?

— Спроси своих эрхов.

— Разве не затем, чтобы уменьшить долю страдания в этом мире и заткнуть твой ненасытный рот?

— У тебя мания величия, Кристиан Дерта. Ты не Бог. И если ты еще раз позволишь себе таким образом вмешаться в плотный поток времени, я не ручаюсь за последствия.

— Значит, убивать можно, а воскрешать нельзя? — спросил я презрительно, вспомнив, сколько раз вмешивался в ход событий Эрих Четвертый.

— Воскрешение — антиэнтропийный процесс, который требует локального временного сдвига… — заговорила она, но я понял, что всё это уже знаю, и перебил ее.

— Ты ни о чем со мной не договоришься, пока не вернешь Астафею.

— Я здесь не за этим — сказала она глухо, — а за тем, чтобы предупредить тебя. Ты становишься слишком опасен.

Смерть исчезла. В комнате было светло от яркого солнца. Я подошел к окну и раскрыл его, отдирая утепляющие прокладки. Небо было ясное и высокое. На улице стояла июльская жара, снег таял на глазах, превращаясь в ручьи, лужи и серые кучки грязи. Удивленно переговаривались соседки, восторженно носились раздетые до рубашек дети, грелись на солнышке ленивые собаки и кошки.

— Слишком много перемен для Лесовии в один день, — подумал я, — новый король и лето в начале весны.

Теплый воздух накатывал на лицо как из духовки, я позволил ему ласково погладить свое измученное тело, сознавая наконец, до какой степени я устал. И до какой степени я не свободен!

Астафея дышала ровно, склонившись над ней, я с трепетом смотрел, как пробуждается она от своего страшного сна, как розовеют ее губы и дрожат ее ресницы. А жара всё усиливалась.

Моя рубашка начала прилипать к телу. То же можно было сказать и о штанах. Я вытер лоб рукавом и открыл дверь.

Они все терпеливо ждали в гостиной: Эска, Ластер, Охтания и Линоза. Всем было жарко, тошно и мучительно непонятно, что же происходит.

— Она жива, — сказал я спокойно, — Линоза, вылей на меня ведро воды, пожалуйста…

Я не знал, куда мне надо было смотреть: в остекленевшие синие глаза Ластера, или в измученные зеленые глаза Эски, или в заплаканные маленькие глазки Охтании.

— Она очнулась? — нарушил общее молчание Ластер.

— Еще нет. Но скоро очнется. Иди к ней.

Я обернулся к Эске. Она стояла у раскрытого окна, распустив седые волосы и расстегнув узкий ворот. Бледные щеки ее порозовели от жары.

— Эска, а ты приготовь ей постель и ночную рубашку.

Она понимающе кивнула. На кухне я разделся по пояс, и Линоза добросовестно окатила меня из ведра. Из левой комнаты доносился рыдающий бас Охтании, который действовал мне на нервы.