Наследник Тавриды

Пять дней пути. Пот, жара, мерзкие насекомые, норовившие забиться под ворот рубашки и закусать до смерти. Скверные трактиры. А в голове одно — их сиятельства вот-вот уедут в Крым. И тогда Пушкин уже все лето не увидит Элизу. Будет задыхаться в пыли! А граф с супругой и толпой гостей поплывут на яхте…

Запретный плод сладок. Еще вчера поэту не было до графини никакого дела. Все его помыслы занимала Амалия. Пять месяцев он, как в лихорадке, видел одну женщину. Рисовал один профиль. Мучился черной ревностью. И на тебе! Перед глазами другая. День без нее — голгофа. С полпути Сверчок повернул к Одессе. Выехав 23 мая, он уже 28-го был на месте. Чем несказанно удивил знакомых.

— Где она? Скоро ли уезжает? — был его первый вопрос к Раевскому.

И тут выяснилось, что никто никуда не плывет. Во всяком случае, сейчас. У наместника расхворалась дочь. Английский доктор не говорит родителям ничего утешительного. А те, привыкнув терять детей, любую болезнь перетолковывают в самом ужасном смысле.

— Вот вам и египетские казни, — бросил Александр. — Сначала саранча. Потом первенец фараона.

Пушкину сделалось жаль малютку.

— Я слышал, девочка славная.

— Что не прибавляет славы ее папаше, — огрызнулся друг.

Он сам сильно страдал. Ему хотелось видеть Лизу, утешать ее. Он представлял, как она плачет. И как дурнеет от слез. Но рядом с ней был другой. Как часовой. Как тень Командора. Даже боль соединяла их!

Теперь еще примчался Пушкин! Кто его звал? Ловил бы себе саранчу на приволье! Александр изнывал от ненависти ко всему свету и от желания сказать Лизе о своих чувствах. Это была не любовь, а голод. Иссушающий. Вселенский. Если его сердце еще хоть день останется без пищи, оно лопнет от пустоты.

Он только и жил тем, что мог встретить кузину в театре, на вечере, у знакомых. Подставить ей стул. Подать упавший веер. Накинуть в прихожей шаль. Она избегала его. Но Раевский был неотступен. Теперь графиня затворилась с больной дочерью. Никого не принимала. Свет клином сошелся на ее склоненной за окном голове на фоне легкой занавески. Александр никому бы не признался, но, как мальчишка камер-паж, бегал в ночи под окно возлюбленной и стоял часами, хоронясь сторожей и собак.

Приезд Пушкина его не обрадовал. Зато, как ни странно, он отвлек и насмешил наместника. Почти одновременно с поэтом из Крыма прибыл Фабр. Алекс спешил сообщить, что Таврида не охвачена бедствием, а водное пространство сумеет остановить прожорливых насекомых. Вечером они с графом сидели в гостиной и потягивали джин.

— Забавный случай, — Воронцов хмыкнул. — Знаешь, тут у нас поэт. Пушкин. Прислал мне донесение. В стихах!

Саранча летела, летелаИ села.

Сидела, сидела — все съелаИ снова улетела.

Конечно, такое легкомыслие недопустимо. Я хотел на следующий день вызвать его и распечь как следует. Начал читать другие отчеты. Серьезные, подробные, длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил страниц 30 и думаю — какой вывод? Сидела, сидела, все съела и снова улетела. Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих.

2 июня, через четыре дня после возвращения, Александр Сергеевич вручил Казначееву прошение об отставке.

— Я устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения начальства, — сказал он. — О чем жалеть? О неудавшейся карьере? О жаловании? Мои литературные занятия дают мне больше. Естественно пожертвовать ради них службой.

— Но, оставаясь в штате, вы могли бы пользоваться дружбой и покровительством его сиятельства, — возразил правитель канцелярии.

— Дорогой Александр Иванович, — поэт передернул щекой. — Дружба и покровительство вещи несовместимые. Единственное, чего я жажду — независимость. Воронцов, как человек неглупый, сумеет обвинить меня во мнении света.

Казначеев сокрушенно покачал головой. На его глазах человек сам устремлялся в пропасть и не позволял себя спасти. Пушкин искал воли. Негодовал на графа. Умирал от желания видеть его жену. Обстановку разрядила только княгиня Вера Вяземская, прибывшая в Одессу 7 июня. Ее детям прописаны были морские купания. А муж надавал кучу поручений к Сверчку.

— Напишите супругу прямо: чтобы напечатать «Онегина», я готов или рыбку съесть, или на хер сесть, — при первой же встрече заявил поэт.

Княгиня решила, что Пушкин шалопай. Но, повинуясь материнскому инстинкту, взяла под свое крыло. Это была добрая и простая баба, которая утешала и бранила Сверчка на чем свет стоит.

Между тем маленькая Александрина начала поправляться, и ее наконец перевезли на дачу. Все прибрежные домики именовались хуторами. Вяземская исколесила несколько из них и с трудом выбрала один неподалеку от Рено. Прогулки на побережье и разговоры о здоровье детей сблизили ее с Лизой. Графиня позволила взять для Вериных малышей детскую повозку с пони. И не возразила, когда однажды на пешем променаде к ним присоединился Пушкин. Конечно, он без царя в голове, но присутствие другой дамы гарантирует благопристойность.