Наследники Демиурга

– Не особенно беспокойтесь, Георгий Владимирович. Я навел справки и выяснил, что вашу жену отправили не в Воркуту или на Колыму, а в новый лагерь неподалеку от Москвы. Специально созданный для членов семей тех партийных деятелей, на кого Хозяин хочет накинуть узду.

– А что, есть и такие?

– Конечно. Да вы же сами писали об этом. Не помните?

Я действительно запамятовал… Да и вообще, в отличие от „невинных“, так сказать, своих книг, ту, первую, я помнил довольно приблизительно. Словно кто-то надиктовал мне ее текст, я как прилежный ученик записал, а потом – забыл. Ты, Владик, учился в институте, и, наверное, такое тебе знакомо. Конспекты, лекции… И чем дальше уходит она в прошлое, тем меньше остается у меня в памяти из написанного. Порой я силюсь вспомнить подробности той дьявольской книги и вместо образов вижу лишь строчки, написанные моей рукой, но будто размытые туманом. Отдельные слова можно прочесть, но все остальное скрыто пеленой забвения… А порой мне кажется, будто то, что я написал когда-то, меняется само собой без моего участия…

– Не переживайте так, – положил мне на плечо руку Кавелин. – Ей там не так уж плохо: мне удалось шепнуть кое-кому пару словечек. А через полгодика попытаемся вообще вытащить ее оттуда. Заменить лагерь ссылкой, например.

– Ссылкой?

– А что? Ссылка лучше тюрьмы…

Как бы то ни было, а зерно надежды ему удалось во мне посеять. Я воспрянул к жизни, стал бывать на людях. Даже снова принялся писать, завершил, наконец, „Несгибаемого большевика“, встреченного очень тепло. Новый 1936 год встретил довольно весело…

Но все рухнуло ранней весной».

* * *

Георгий вертел в руках официальный бланк и в сотый раз вчитывался в скупые строки, пытаясь вникнуть в их смысл. Но смысл ускользал, хотя вроде бы и был предельно ясен.

«…заключенная Сотникова (Колупаева) В. Н. скончалась 15 марта с. г. от разрыва сердца и похоронена на территории учреждения…»

Умом Сотников понимал, что эта канцелярская отписка на листке плохой сероватой бумаги никак не может быть шуткой или розыгрышем – так не шутят, – но душа отказывалась признать неизбежное.

Вари больше нет…

Дмитрий Иринархович примчался на третий день и не узнал своего подопечного, настолько тот постарел и осунулся. По паспорту писателю-орденоносцу шел тридцатый год, на деле же он выглядел гораздо старше даже своих настоящих тридцати шести. Потрясенный Кавелин дал бы ему никак не меньше пятидесяти, а то и принял бы за своего ровесника.

– Георгий Владимирович! – тряс бывший жандарм индифферентного ко всему на свете писателя, превратившегося в огромную тряпичную куклу и, казалось, таявшего на глазах. – Что случилось, то случилось! Умерших не вернуть. Я тоже в свое время потерял жену и горевал почище вашего, но, как видите, живу.

– Ваша жена тоже умерла в лагере? – поднял голову бледный и спокойный Сотников.

– Нет… – смешался Дмитрий Иринархович. – Она умерла давно. Еще до войны… В девятьсот двенадцатом.

– У нее тоже разорвалось сердце из-за предательства мужа? – продолжал допрос Георгий.

– Нет, у нее были слабые легкие… – опустил голову бывший полковник. – Я все никак не собрался вывезти мою Лизаньку в Европу на воды…

Два мужчины, два вдовца молчали до самых ранних мартовских сумерек…

После отъезда Кавелина Сотников еще долго сидел над похоронным уведомлением, и только когда где-то далеко, глухо и торжественно часы пробили полночь, словно очнулся от дремы.

Он поднялся из-за стола, аккуратно убрал казенную бумажку и, принеся из библиотеки стремянку (книг у Сотниковых было много, и они доверху заполняли полки высоченных дореволюционных еще шкафов), забрался на антресоли. Кашляя и чихая в клубах многолетней пыли – прислуга Галина особенным рвением к чистоте не отличалась, а мягкая и добрая Варя не решалась указать ей, – он долго рылся в кипах старых газет и тряпье, сложенном туда за ненадобностью, пока не добрался до небольшой, но тяжелой коробки из красного дерева, с которой и спустился вниз.

Коробка содержала подарок одного из военных – восторженного почитателя Сотниковского таланта – новенький никелированный браунинг с серебряной дарственной пластинкой, вделанной в «щечку» рукояти из слоновой кости.

«Выдающемуся пролетарскому писателю тов. Г. В. Сотникову от командарма…»

Георгий вспомнил, как тряс руку «соратника по Гражданской» плотный, бритый наголо крепыш, со звездами на петлицах и старым сабельным шрамом, наискось перечеркнувшим щеку, и улыбка, впервые за несколько дней, искривила его губы. Знал бы доблестный командарм, на какой стороне воевал в Гражданскую «пролетарский писатель». И как знать – не его ли, Сотникова, рука держала ту шашку, что едва не снесла лобастую упрямую башку? Много таких вот простых русских лиц мелькало перед ним в круговерти скоротечного сабельного боя, много чужой крови приходилось счищать с клинка и одежды, смывать с рук и лица…

Но подарок бывшего врага оказался как никогда кстати.