Наследники господина Чамберса

В мае 1773 года, на шестидесятом году жизни, библиотекарь ее императорского величества покинул Париж и Францию, отправляясь в далекое путешествие — на самый край земли.

Перед прыжком в неизведанное нужен разбег.

Прежде чем ехать в Петербург, Дидро останавливается на пути и проводит три месяца в Гааге, у своего старого знакомого, князя Дмитрия Голицына, успевшего стать к этому времени русским послом в Голландии. Здесь, между прочим, философ помог русскому князю-либералу издать посмертно труд Гельвеция «О человеке» с весьма смелым предисловием, которое чуть не оказалось причиной международного скандала. По поводу этого предисловия министр иностранных дел Людовика XV обратился к русскому правительству, протестуя против «оскорбления величества» и требуя принятия мер в отношении «преступного поведения посла». Русское министерство не унизилось до оправданий и лишь заметило в ответ, что «…во Франции печатаются книги, более оскорбляющие Россию, нежели Франция была оскорблена в данном случае…». Впрочем, Дидро не стал дожидаться окончания этой переписки и в августе того же года в карете камергера русского двора Семена Нарышкина отбыл в Петербург.

Как он ни храбрился, дорога измучила его, и в столицу России он прибыл совершенно больным.

Россия…

Дидро страстно ждал встречи с ней, но встреча вышла не совсем такой, о которой он мечтал. Собственно, какие-то картинки жизни России он наблюдал из окна кареты. Он видел издали русские избы и их нищих обитателей; на улицах русских городов, через которые он проезжал, перед ним мелькали озабоченные люди. И все это проплывало точно в тумане или во сне. А потом… Потом его поселили в особняке Нарышкина, удивительно похожем на дом, в котором жил сам Дидро на улице Сен-Бенуа. Его лечили французские врачи, хозяева оказывали ему всяческое внимание с французской любезностью. И позднее, когда он уже был совершенно здоров, Россию ему не показали: по распоряжению императрицы его не пустили дальше Царского села. А в Царском селе, как и в покоях императрицы, он видел придворных, одетых по французской моде, жадных, завистливых и чванных, точно таких же, как мог созерцать и в Версале, не совершая экскурсии в несколько тысяч лье…

Все это, конечно, разочаровывало: его интересовала Россия, а не кривляющиеся на французский лад царедворцы.

Но зато сама императрица…

Здесь Дени Дидро, который считал себя превосходным оратором, в первое время не смог найти нужных слов…

Отправляясь в Россию, он представлял себе официальную часть встречи примерно так.

Он прибудет в столицу. По прошествии какого-то времени его представят Екатерине, и он сможет лично поблагодарить ее. Месяц спустя она, возможно, даст ему аудиенцию. Еще через месяц он попрощается с ней и отбудет на родину.

На деле же все произошло совершенно иначе.

И самое поразительное: встреча императрицы и ее библиотекаря обошлась вообще без всякой официальной части.

Его привели в рабочий кабинет Екатерины.

Она вошла, высокая, статная, скромно одетая, расточающая улыбки и благоволение.

Он изогнулся в придворном поклоне.

Она засмеялась и жестом руки указала на кресло возле себя.

Сидеть в присутствии коронованной особы! Это казалось непостижимым!

Но он сел.

И дальше все было так просто и естественно, что он сразу же забыл придворный этикет. И потом он приходил в кабинет Екатерины ежедневно без предупреждения, в любое время с трех до пяти, и всегда был принят и удостоен беседы, не стесненной никакими условностями света.

«Ваш Дидро, — писала Екатерина своей парижской корреспондентке мадам Жофрен, — человек необыкновенный. После каждой беседы с ним у меня бока помяты и колени в синяках. Я была вынуждена поставить меж ним и собою стол, чтобы защитить себя от его жестикуляции…»

Конечно, это умышленное преувеличение.

И все же сначала Екатерина повела себя так, что Дидро перестал чувствовать скованность, обычную в подобной ситуации, и обращался со своей собеседницей, словно бы с одним из друзей в салоне Гольбаха: он громко говорил, называл ее «своей прекрасной дамой» и даже в пылу споров хватал императрицу за руки…

«В ней сочетаются душа Брута с обликом Клеопатры», — восторженно писал он друзьям. И еще: «…я понял, что был рабом в стране, именуемой родиной свободы, и стал свободным человеком в стране, именуемой пристанищем рабства…»

Искренний, наивный Дидро! Он наделял своими собственными качествами людей фальшивых и верил этим людям… до тех пор, пока не убеждался в их двуличии!..

Ему было позволено спрашивать обо всем.

И он широко воспользовался этим правом.

Горячо любивший жизнь и жадно интересовавшийся ею, Дидро хотел прежде всего узнать, как живут и чем дышат русские, каковы их политический строй, экономический уклад, их учреждения и институты. Он спрашивал Екатерину о численности населения империи и его национальном составе, о сущности взаимоотношений крестьян с помещиками и о торговле зерном, об экспорте и импорте, о конных заводах, о пошлине на табак и о многом, многом другом.

Она отвечала…