Наследство

— Что они наделали? Они убили ее! Я же говорил, у нас некому оперировать. Я не могу. С моим-то радикулитом. Два дня! Это непоправимо… — Он вскочил, схватился за голову: — Так и знал, что добром это не кончится.

— Диагноз? — спросила Надя. Голос ее прозвучал жестко, требовательно, и Зоя Петровна вдруг подобралась, сжала рот, губы ее перестали прыгать.

— Рецидив язвы желудка…

«Рецидив язвы желудка? Не исключено прободение… И главный врач отправил домой? Как язык повернулся, как рука поднялась? Отправил, значит, обрек на смерть?» Наде хотелось все это тотчас же сказать в лицо Михаилу Клавдиевичу, и она едва сдержалась — не надо, не надо! Он сам это знает, а Долгушиной нужна помощь, если еще не поздно… Два дня…

— Вы что, не хотите ее посмотреть? — спросила она, видя, что Михаил Клавдиевич не трогается с места.

— Не встать… Проклятие… — простонал Михаил Клавдиевич, хватаясь за спину и опускаясь на лежанку.

Надя направилась к двери, главный врач крикнул сорвавшимся голосом:

— Вы… вы оперировали когда-нибудь?

Она не ответила, вышла. Вслед за ней, отставая на полшага, шла Зоя Петровна. «Хорошо, — отметила Надя о ней, — видно, побывала на войне или в госпиталях поработала. Быстро справилась с собой, теперь ни капельки растерянности. Бывала в переплетах…»

— Воевала, Зоя… Петровна?

— Воевала. В медсанбате, на Калининском. А вы к нам главным? Так я поняла?

— Да.

— Ждем, ждем главного, и давно. Отчаялись дождаться.

Они пересекли поляну. Надя чувствовала, как трава мешала идти, упруго сопротивляясь, будто вода.

«Реку перебегаю, зеленую реку, — думала она, отвлекаясь. — Перебегаю, а брод где? Как все нескладно получается. Неприлично с бухты-барахты лезть в дело, а как быть? Только бы не перитонит. А если прободение — тогда все». И спросила:

— Долгушину вы знаете, Зоя? У нее есть дети?

— Как же! Несчастная семья. Муж вернулся инвалидом, без руки, без ноги. Не успели год прожить: ребенок. Ездила принимать. Четвертый, сын, в голодное-то время… Она с травы да жмыха после войны никак не опамятуется, едва отдышалась. А сын крепенький родился, чертенок, а только не заложено в нем, чему полагается быть, вот и липнут разные болячки. С контроля у нас не сходит. А она любит ребят, вроде даже не по-деревенски.

— Не по-деревенски?

— Ну да. В деревне ведь как? Выродят, выпустят, а вырастай как хочешь.

— Где больная?

— В палате.

— Халат, пожалуйста.

— Сейчас, попробую найти.

— Нет запасных халатов?

— Откуда же они? Сами шьем из старых простыней.

— Хорошо, надену свой. А стерильный найдется?

— Попортился автоклав…

— Вывесите мой на солнце, а мне какой-нибудь дайте для осмотра.

— Возьмите мой.

— А кто со мной будет, если не вы? Где история болезни?

— Я пришлю операционную сестру, она будет с вами. Умеет делать все.

Зоя сняла свой халат, помогла Наде надеть его: халат был тесноват, и врач выглядела девушкой в одежде подростка. Зоя взяла ее халат и вышла. Завязав тесемки на коротких рукавах, Надя присела на топчан, взяла руку больной. Рука была холодная, пульс едва прощупывался. Лицо все бледное, в холодном поту. Измерила давление: низкое.

— Как вы себя чувствуете?

Больная молчала, лишь кончик языка скользнул по синим губам — у нее уже не было сил облизать их.

Послышались шаги, кто-то вошел. Над Надиным ухом раздался низкий женский голос:

— Вот история болезни, доктор… Меня звать Манефа.

Надя оглянулась: девушка с золотыми волосами, та, которую она сегодня видела на поляне, протягивала ей скупо исписанные листки. Пробежала глазами записи. Да, два дня. Тогда надо было исследовать. А что теперь?

— Почему вас не отправили в районную больницу?

Больная опять промолчала, за нее ответила Манефа: муж рассказывает, что «отпустило, а в такую даль ехать из-за пустяков». Говорит, у нее и раньше так случалось, а потом отпускало, и она жила себе.

— Поднимите кофту, — попросила врач.

Живот плоский, напряжен. На боли больная уже не жалуется. Лишь в расширенных зрачках застыл ужас.

— Позовите мужа.

Еще час назад Надя и подумать не могла, что после чудесного утра, которое она только что прожила, будет вот это, неизбежное — операция. И никуда ей уже не деться и некуда отступать.

Гремя о порог костылями, ввалился мужчина лет сорока. Он был небрит, темные диковатые глаза опухли и покраснели.

— Доктор, миленькая… Спасите ее. У нас четверо… Мал мала меньше.

— Тише! Я спрашиваю, вы отвечаете. Вы не служили в армии?

Долгушин покорно замолчал, придавил в горле всхлип, кадык на заросшей шее запрыгал.

— Жаловалась на что?

— Боль. Криком кричала, в урез. Жгутом вилась.

— Крови изо рта не было?

— Утром.

«Прободение. Может быть, уже перитонит… — подумала Надя, холодея. — Как же без рентгена? Я так мало делала полостных операций. Была бы Сима… А что умеет Манефа? Есть ли новокаин? А халатов нет — автоклав попортился. Да, а пенициллин… Неужто нет пенициллина? И кровь нужна. Какая у нее группа крови?»

— Температура? — обратилась она к Манефе.

— Тридцать восемь и пять.