Наследство

Однажды Никифор как бы невзначай обронил: «Знаешь, Митя, как только тут у вас порушили мельницу и ушла большая вода, птица по берегам ополовинилась…» Он видел, как в Дмитрии все напряглось. Не докурив, он зло бросил папироску. Но вот снова сделался спокойным и деловито взялся за топор. Прошло, наверно, не меньше получаса, как он с размаху воткнул топор в бревно, спросил осторожно: «Откуда знаешь?» «Что знаю?» — удивился дядя Никифор. «Да насчет водоплавающих». — «А-а, подсчитал, как ты раньше. Иду, а они взлетают, иду, а они — фиють… Беру на заметку: казарок столько-то, крякв, свиязей, шилохвостей». «Ну и что?» — Глаза Дмитрия вспыхнули любопытством. «А что? Мало взлетов. Вполовину, говорю. Это примерно… Неточно считал. Отвлекался, о другом думал…» Дмитрий опять долго молчал, потом сказал тихо, запоясываясь ремнем: «Порвал я со своей наукой. Кому она нужна в эту пору? Вот избу построили — дело. Стану переучиваться».

Поворчал дядя Никифор, помолчал Дмитрий. Рассталась недовольные друг другом.

Вскоре мать заметила: Дмитрий заскучал, стал подолгу засиживаться на дворе, держа на солнце разбинтованную ногу. Взгляд отсутствующий и тоскливый пугал мать, которая все еще надеялась, что приживется сын в деревне, раз о доме забеспокоился. Уж не для нее же одной такие хоромы! Как бы узнать, о чем он думает. Спросить? Не так спросишь — обидишь зря…

Вот и сейчас, сидит у стола, а вроде нет его в избе. Заговорит о чем-то, что для нее и непонятно и неважно, а потом опять замолчит, будто исчезнет. Она месит, месит тесто, валяет пшеничники, ватрушки наливает, пироги гнет, оглянется: сидит ли? Сидит и в окно смотрит. Что ему в окне-то кажется? Или беда какая нашла? А когда сын заговорит с ней, губы у нее сами по себе складываются в улыбку. Слышался ей в его голосе то голос мужа Степана, то сына Архипа, то Любки… Только голос Мити она не спутает ни с чьим другим — это живой голос.

— Мам, я на речку пройдусь? — слышит она Митю. Он встает, берет палку из угла.

— Иди, — говорит она, — а к завтраку возвертайся. Смотри не припоздай!

— Ладно, мам…

«Мам» (так они все звали ее)… И сейчас Архип и Любка так же зовут ее, когда до нее доходят их голоса. Ласковые у нее дети… Вот и Митя…

Она оглянулась: за Дмитрием захлопнулась дверь. И тотчас чей-то голос, она еще не разобрала чей, стал пробиваться к ней издалека. Она ждала его, и сморщенные губы ее сами собой складывались в улыбку.

Огородами Дмитрий прошел к реке. Справа, в пойме, уже косили. После стольких лет он впервые вновь увидел с высокого берега журавлиный клин косарей на зеленом поле излучины. Люди казались такими же маленькими, как журавли в бледно-голубой выси ранней осенью. Луга под уклон скатывались к реке, казалось, журавли садились на болото. В детстве ему нравился покос. Вжикали по траве косы. Там и тут посвистывала сталь под точильными брусками. Звенели отбивочные наковальни. На лугу кое-где оставались маленькие оазисы нескошенной травы — это сбереженные от непоправимого взмаха косы птичьи гнезда. В минуты отдыха мужики и бабы бегали к «своим» гнездам, и настроение у них было как от доброй находки.

Не там ли, в лугах, на покосе, родилась у Мити Кедрова первая любовь к пернатым существам? Не оттого ли родилась она, что люди так бережны были к птичьим гнездам?

…Дмитрий шел вниз по течению реки, где зимой сорок первого немецкие части прорвались на север, к Тихвину. Здесь когда-то мальчишкой он рыбачил в большом мельничном пруду. Далеко в луга отходили языки заливов, заросшие осокой. По берегам и на воде гнездились утки. Особенно любили эти места красношейные поганки, вопреки своему названию красивые маленькие птицы, похожие на уток, с рыжими перьями на голове и черным воротником. С каким визгливым криком носились они над водой, где покачивались на слабой волне их гнезда. Птицы подпускали Митю совсем близко, и он подолгу наблюдал за ними. Удивлялся несказанно их искусству строить гнездо на воде. Оно не тонуло, и отложенные в него яйца были хотя и мокрые, но всегда теплые: в гнезде гнила трава и согревала их.

Ни одного плавучего гнезда он сегодня не обнаружил, Правда, вспугнул с гнезда крякву.

Он помнил свою тогдашнюю «мерную тропу» с километр длиной — от этого залива, в который втекал ручей, и до мельницы. Он знал, сколько тут гнездилось и каких уток. Кряква селилась ближе к протокам и заливам, в густой траве. Когда-то он видел крякву даже на дереве, в чужом гнезде. И он был рад нынешней встрече с ней. Были и чирки. А вот шилохвости не встретил ни одной. Не мог же дядя Никифор ошибиться: такую быструю, как стрела в полете, с длинной шеей, острым, как шило, хвостом любой приметит. Да и гнездится она на открытых местах. Что случилось? Тут проходила война? Ну и что? Проходила, но птицы про нее давно забыли. Память у них куда короче человечьей…