Наследство последнего императора. 2-я книга

– Не всё, стало быть, Юровский углядел, – пробормотал Ермаков задумчиво.

– Так то ж яхонты, Захарыч! – крикнул Никитич. – Точно, они! А то и алмазы! Это ж надо – девки на себе такое богатство прятали и таскали. Сколько ж тысяч ювелир Цацкис в городе даст? И сколько на каждого из нас выйдет?

– Не, – ревниво, с хрипотцой возразил Екимов. – Тут не тысячи, тут миллионы, и то в заграничных деньгах, в дорогих!

– У Цацкиса? На каждого? – вкрадчиво переспросил Ермаков. – Не будет тебе Цацкиса! – гаркнул он, кладя руку на маузер. И – уже спокойнее, деловито. – Правильно говоришь, Екимов, натуральный брильянт есть очень дорогой камень. Только теперича он не царский, не твой и не мой. С этого моменту все цацки – собственность трудового народа. У кого хоть один камень к рукам прилипнет, тому… слышь, Никитич? Тебе партийное поручение: вору сразу руки рубай. Обе. Одним махом. Чтоб никогда на народное богатство губу не раскатывал.

Он расстелил на земле исподнюю рубашку Боткина и приказал:

– Мертвяков обшарить и всё – сюда! Да живо!

– А смотри, братцы, у царицки-то что! – крикнул коренастый Файка.

– Чевой?

– Золото на руке у ней нанизано – как есть проволкой. Проволка из золота!

– Какая там ещё проволока? – озадаченно спросил Ермаков, подходя к трупу Александры, лежащей на земле около плахи. – Опять ты около покойницы вертишься, подлец!

– На все руки себе золотую проволку накрутила, подстилка распутинская! – кипятился Файка, стараясь разоблачительной ненавистью к Александре отмыться от презрения товарищей.

– И золото народу пойдёт, – спокойно заверил Ермаков Файку и всех остальных. – Может, мы за ту проволоку школу в Коптяках построим. Давно там школу надо ставить, учителей хороших нанять. А то – Ивану Седых избу справим. Есть у тебя хата, Иван?

– Нету, – ошалело выговорил белобрысый заместитель. – Покуда под германскими газами издыхал, батька с матерью померли, сестрёнки-малолетки по миру пошли, а изба развалилась, – с ненавистью закончил он.

– Значит, пусть Николашка с Сашкой заплатят, – заявил удовлетворённо Ермаков. – И то мало, ежели платить за тебя и за всех, кто царскою волей убит, искалечен и кровь за него пролил.

– А у фрельны ничего… – огорчённо доложил Файка.

– Ты уже к ней скакнул, сучий сын! – рассердился Ермаков. – Пошёл дрова рубить!

Скоро на рубашке выросла кучка бриллиантов, серёг, колечек, золотых цепочек, ладанок, жемчужных бус. Ермаков связал углами рубашку в узел, взвесил на руке и приказал Ивану Седых:

– Ко мне в бричку! И поглядывай. Видел, как Никитич голову оттяпал?

– Все видели…

– Не забывай. И если кому надо, то напомнишь. Воровские руки отрубит в два счета.

И опять замелькали и застучали тесаки и топоры. Хрустели под ними кости и чавкало человеческое мясо – девушки и их мать исчезли навсегда. Потом пришёл черед повара, лакея. Их расчленили и сложили кучей почему-то отдельно от Романовых, и сделали это, не сговариваясь. Нетронутым оставался труп Боткина.

На площадке у шахты Ганиной Ямы уже высилась настоящая гора из голов, частей рук и ног, кусков ягодиц и внутренностей, обрубков рёбер с красной плотью между ними. От горы несло гнилой кровью и требухой с фекалиями. По команде Ермакова, рабочие понемногу бросали кровавые куски в огонь. Не жалея поливали керосином, он вспыхивал, выбрасывая облака копоти и чада, а когда осторожно добавляли в костёр серную кислоту, куски быстро обугливались, чернели и горели медленным, ярко-белым и устойчивым пламенем. Над верхушками деревьев поплыл тяжёлый жирный дым. Скоро смрад горящего мяса и костей стал невыносим, нечем было дышать.

Тогда Ермаков разбил отряд на две смены. Одни жгли, другие шли подальше в лес – отдышаться, перекурить и поднести к костру ещё дров. Безостановочно визжала пила и стучали топоры дровосеков.

– Седых! – крикнул Ермаков. – Ко мне.

Качаясь из стороны в сторону, Седых подошёл и вяло стал по стойке «смирно».

– Да ты никак окосел, парень? От полкружки-то! – с весёлым удивлением сказал Ермаков. – Харя у тебя – краше в гроб кладут. Сомлел, что ль, от покойников?

– Не насовсем, – еле выговорил Седых.

– Тогда ты вот что мне скажи. Свинью колол дома?

– Не-е, – ответил солдат. – Батька – свинью… А я колол только немца – штыком.

– Братцы! – закричал Ермаков. – Смотрите все – Ванька-то Седых у нас герой! Одних германских свиней переколол цельну гору! А ты, Степан, – он обернулся к Екимову, – не ври мне больше, что красный боец Седых не сможет нарубить из романовского холуя корыто бифштексов.

– Я? – удивился Екимов. – Когда я такое про него говорил?

– Да неважно, когда. Может, и не говорил, – отмахнулся Ермаков. – Главное, наш Иван не буржуй, не барышня в панбархате, а стойкий бесстрашный красный боец и трудящийся элемент. Держи! – он протянул солдату блеснувший на огне костра тесак, с которого уже стекла кровь. – Партия поручает тебе сделать гуляш вот из того, толстого.

– Боткина, что ль? – спросил Седых.

– А ляд его знает, жирного! Я ж в паспорт евонный не глядел. Главное, что жир гореть хорошо будет, как в заводской печи.