Наследство последнего императора. 2-я книга

Он раздал тесаки. Никитич осмотрел свой, два раза со свистом махнул тесаком.

– Начинай! – скомандовал Ермаков. – Никитич, бери Николашку, советская власть тебе доверие оказывает. Даёт почётное право сделать из последнего русского самодержца отбивную. Или на плов татарский. Без перца.

– А в колбасу его! – хохотнул Никитич. – В домашнюю! С чесноком! С лучком. Под шкалик, а?

– Нет, – притворяясь серьёзным, покрутил головой Ермаков. – Оно и хорошо бы, да только время на то надо иметь. Нет у нас столько. И почём знать, может, оно ядовитое, царское-то мясцо. Сатрапы нам тыщу лет говорили, что кровь голубая у них. А видишь сам, брехали. Что у царя, что у холопа кровь одна – красная. Только у них порченная. По мне, так я императорскими отбивными не стал бы даже свинью свою кормить. Чтоб не издохла, себе дороже.

Все снова дружно, громко, даже яростно, со злобой расхохотались – гулко отгрохотало эхо в лесу. И в смехе ермаковской команды Яковлеву послышалось что-то дьявольское. Его замутило, он стал яростно глотать слюну.

– А ну, – приказал Ермаков. – Подать сюда царя-батюшку!

Двое взяли труп Николая за руки и за ноги и уложили шеей на бревно. «Вот зачем. Плаха. Мясницкая колода», – с отвращением подумал Яковлев. Снова накатила горько-острая рвота. Он стал часто дышать широко открытым ртом.

Никитич ещё раз придирчиво осмотрел тесак и отложил в сторону. Взял топор, взвесил его в руке, удовлетворённо кивнул и заявил:

– Делай, как я!

Приложил лезвие к шее Николая, примеряясь, потом высоко поднял топор над головой, крикнул: «Ха!» и одновременно опустил топор в точно выбранное место. Голова легко отскочила от тела, словно от куклы, и упала на землю, оставив на плахе немного крови.

– Вот как надо! – восхитился Ермаков. – Все товарищи поняли?

Он взял голову за волосы, поднял и показал всем. Кровь запеклась на рыже-пегой бороде, Яковлев разглядел на лице трупа три черных отверстия от пуль, четвёртое – на месте правого глаза.

– Все посмотрели? – спросил Ермаков и швырнул голову в костёр.

Затрещали, сворачиваясь в уголь, борода и волосы на голове, и неожиданно открылся уцелевший левый глаз, словно Николай решил рассмотреть и напоследок запомнить своих убийц и могильщиков. Кто-то охнул, но Ермаков нисколько смутился.

– Вот это работа – завидки берут, – оценил он труд Никитича. – Одним взмахом. Так и с остальными. Екимов, слей из кувшина в глиняную плошку чуток кислоты – только осторожно. Полей на башку немного, посмотрим, как сработает.

– Кислотой-то зачем? – спросил пожилой рабочий Екимов. – Чтоб их потом никто не узнал, если раскопают? Да?

– Да уж! – насмешливо отозвался Ермаков. – Уж точно никто их не узнает. Потому как ничего не останется. Кислота, братец ты мой, для того льётся в огонь, чтоб дрова на керосине лучше горели. Плеснул керосинчику – плеснул кислоты. И опять керосин – опять кислота. Жар поднимается – железо из руды плавить можно, даже ещё сильнее. Вот так и старайся. Пока один пепел останется. Из праха вышли, в прах, знать, уйдут. Кроши сатрапов!

Действительно, после того, как Екимов вылил немного серной кислоты на голову, огонь зашипел и из красного стал белым, распространяя вокруг себя дополнительный жар.

С обезглавленного трупа Николая стащили одежду и сапоги. Размерено, деловито застучали топоры и тесаки, затрещали кости бывшего императора, зачавкали разрубленные мышцы, вокруг утоптанной глинистой площадки распространился отвратительный запах требухи и донёсся до Яковлева.

Очень скоро около плахи стала расти куча из кровавых кусков того, кто ещё несколько часов назад был отрёкшимся императором Николаем Романовым – здоровым, физически крепким, тренированным человеком, который совсем недавно был способен шутить и сердиться, радоваться и страдать, возмущаться и смеяться. С удовольствием заниматься гирями, вертеть «солнце» на гимнастическом турнике, подолгу плавать в реке и загорать, охотиться на зайцев и ворон, тайком с греховным любопытством рассматривать порнографические парижские открытки.