Настя

— Просто сечь — варварство. — Румянцева поднесла шипящий бокал к носу, прикрыла глаза. — У нас Лизхен уже четвертый год служит. Теперь уж просто член семьи. Так вот, в самый первый день мы ее с Виктором в спальню завели, дверь заперли. А сами разделись, возлегли на кровать и совершили акт любви. А она смотрела. А потом я ей голову зажала между ног, платье подняла, а Виктор ее посек стеком. Да так, что она обмочилась, бедняжка. Смазала я ей popo гусиным жиром, взяла за руку и говорю: — Вот, Лизхен, ты все видела? — Да, мадам. — Ты все поняла? — Да, мадам. — Ничего ты, говорю, не поняла. — Одели мы ее в мое бальное платье, отвели в столовую, посадили за стол и накормили обедом. Виктор резал, а я ей кусочки золотой ложечкой — в ротик, в ротик, в ротик. Споили ей бутылочку мадеры. Сидит она, как кукла пьяная, хихикает: — Я все поняла, мадам. — Ой ли? — говорю. Запихнули мы ее в платяной шкаф. Просидела там три дня и три ночи. Первые две ночи выла, на третью смолкла. Выпустила я ее тогда, заглянула в глаза. — Вот теперь, голубушка, ты все поняла. — С тех пор у меня все вазы целы.

— Разумно, — задумчиво потер широкую переносицу Мамут.

— Господа, у меня есть тост, — встал, решительно зашуршав рясой, отец Андрей. — Я предлагаю выпить за моего друга Сергея Аркадьевича Саблина.

— Давно пора, — усмехнулась Румянцева.

Саблин хмуро глянул на батюшку.

— Россия наша — большинское болото, — заговорил отец Андрей. — Живем мы все как на сваях, гадаем, куда ногу поставить, на что опереться. Не то чтоб народ наш дрянной до такой степени, а метафизика места сего такова уж есть. Место необжитое, диковатое. Сквозняки гуляют. Да и люди тоже — не подарок. Трухлявых да гнилых пруд пруди. Иной руку тянет, о чести говорит, святой дружбой клянется, а руку его сожмешь — гнилушки сыпятся. Поэтому и ценю я прежде всего в людях крепость духа. С Сергеем Аркадьичем мы не просто друзья детства, однокашники, собутыльники университетские. Мы с ним братья по духу. По крепости духовной. У нас есть принципы незыблемые, твердыня наша, — у него своя, у меня своя. Если бы я в свое время принципами поступился, теперь бы панагию носил да в Казанском соборе служил. Если бы он пошел против своей твердыни — давно бы ректорской мантией шуршал. Но мы не отступили. А следовательно, мы не гнилушки. Мы твердые дубовые сваи русской государственности, на коих вырастет новая здоровая Россия. За тебя, мой единственный друг!

Саблин подошел к нему. Они расцеловались.

— Прекрасно сказано! — потянулся чокнуться Румянцев.

— Я не знал, что вы вместе учились, — чокнулся с ними Мамут.

— Как интересно! — глотнула шампанского Арина. — А вы оба философы?

— Мы оба материалисты духа! — ответил отец Андрей, и мужчины засмеялись.

— И давно? — спросила Румянцева.

— С гимназейской поры, — ответил Саблин, сдвигая манжеты и решительно беря в руки берцовую кость.

— Так вы и в гимназии вместе учились? — спросила Арина. — Вот те на!

— А как же. — Отец Андрей сделал грозно-плаксивое лицо и заговорил фальцетом: — Саблин и Клёпин, опять на Камчатку завалились? Пересядьте немедленно на Сахалин!

— Ааа! Три Могильных Аршина! — захохотал Саблин. — Три Могильных Аршина!

— Кто это? — оживленно блестела глазами Арина.

— Математик наш, Козьма Трофимыч Ряжский, — ответил отец Андрей, разрезая мясо.

— Три Могильных Аршина! Три Могильных Аршина! — хохотал с костью в руке Саблин.

— А почему его так прозвали? — спросила Румянцева.

— У него была любимая максима в пользу изучения математики: каждый болван должен уметь… а-ха-ха-ха! Нет… а-ха-ха-ха! — вдруг захохотал отец Андрей.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — зашелся Саблин. — Три… ха-ха!.. Три… ха-ха!.. Могильных… а-га-га-гаааа!

— Он… а-ха-ха!… он… транспортиром однажды, помнишь, измерял угол… а-ха!.. угол идиотизма у Бондаренко… а тот… а-ха-ха! Ааааа!

Саблин захохотал и затрясся так, словно его посадили в гальваническую ванну. Кость выпала из его рук, он со всего маха откинулся на спинку стула, стул пошатнулся, опрокинулся, и Саблин повалился на спину. Отец Андрей хохотал, вцепившись пальцами в свое побагровевшее лицо.

В столовую вошла Саблина в новом длинном платье темно-синего шелка. Следом вошел Лев Ильич.

Саблин корчился на ковре от смеха.

— Что случилось? — спросила Александра Владимировна, останавливаясь возле него.

— Гимназия. Воспоминания, — жевал Мамут.

— Стишок? — Она прошла и села на свое место.

— Что за стишок? — спросил Румянцев.

— Стишок! Ха-ха-ха! Стишок, господа! — Саблин сел на ковре. — Ой, умираю… стишок я сочинил про моего друга-камчадала Андрея Клёпина… ха-ха-ха… ой… сейчас успокоюсь… прочту…

— Отчего этот хохот? — спросила Саблина.

— Не напоминай, Христа ради, а то… хи-хи-хи… мы поумираем… все! все! все! Стихотворение!

— При мне, пожалуйста, не читай эту гадость. — Саблина взяла бокал, Лев Ильич наполнил его шампанским.

— Ну, радость моя, здесь же все свои.

— Не читай при мне.

— Начало, только начало:

У меня есть друг АндрейПо прозванью Клёпа.Нет души его добрей, —Пьет шартрез, как жопа.