НАТАН. Расследование в шести картинах

— Это ниточка, — тихонько произнес богослов, словно боясь вспугнуть начавшую приоткрываться истину. — Потянув за нее, мы размотаем весь клубок… Метафизический клубок, не политический… — как бы вскользь заметил он, даже не глянув на политолога.

Вдохновленные, мы вновь склонились над «клубком». Лишь батюшка не разделял энтузиазм ученых: он смотрел на наше воодушевление скептически, и громко, мешая нам размышлять, называл Натана «пророк без Бога и учитель без учения». Мы не отвечали отцу Паисию: архив гипнотизировал нас.

Награды от правозащитной Хельсинкской группы соседствовали со статуэтками и почетными грамотами от пропагандистских, попирающих все человеческие права, телеканалов.

«Выдающемуся коллеге-путешественнику», — так подписал Тур Хейердал книгу, которую подарил Эйпельбауму. В неё издевательски — явно рукой Натана — было вложено приветствие от журнала «Домосед»: «Человеку, своей жизнью доказавшему, что можно познать мир, не покидая пределов квартиры».

Десятки писем от женщин свидетельствовали, что одним он открыл сферу сексуальных наслаждений и они теперь «безмерно счастливы», других же привел к аскезе, и теперь они «счастливы безмерно».

Мы передавали друг другу воззвания Натана к «народу» и «элите». В первом он обещал бороться за «поруганные права простого человека», во втором возвещал «об окончательной битве за необъятные права элиты».

«Позвольте выразить почтение бесстрашному и стойкому атеисту», — так начиналось послание Натану от английского научного сообщества, и мы удивились наивности британских коллег. «Приветствуем великого борца за христианство», — обращались к Натану три кардинала, и мы подивились наивности католических иерархов.

Заразившись нашим энтузиазмом, отец Паисий присоединился к раскопкам.

— Вот, поглядите на красавца, — скривил он губы под черными усами. — Скачет куда-то! Скачет он!

Батюшка протянул мне вырезки из газет: по русским просторам на вороном коне мчался Эйпельбаум в кипе.

— Ишь, гарцует! — сердился батюшка. — Аж кипа на ветру развевается…

— Так не бывает, отец Паисий, — ласково возразил ему богослов и передал мне другую газету. Черный крупный заголовок вопрошал: «Что делать еврею на коне?» Так озаглавил свою статью главный раввин Москвы, когда решил высказаться по поводу «очередного подвига Эйпельбаума». Я напомнил батюшке и богослову, что чуждые распри не входят в сферу наших научных интересов. Нас занимает другое: как возник и вжился в массовое сознание образ Натана, покорителя русских просторов? Почему, пока Эйпельбаум скакал по России — как на вороном коне, так и, фигурально выражаясь, на коннице самых причудливых идей, — это почти ни у кого не вызвало ни протеста, ни даже недоумения? Не значит ли это, что антисемитизм побежден, и уже одним этим оправдан наш парадоксальный и во многом безнадежный исторический период? В ответ на мое оптимистическое предположение кто-то гнусно хихикнул — увы, я не отследил, кто именно.

Наконец нами были обнаружены секретные дневники Эйпельбаума. Мы прекрасно понимали, что даже тайные записи рассчитаны на аудиторию: мечта о ней, жажда ее проскальзывает в самых интимных текстах. Но перед нами был более сложный случай: создавая эти якобы откровенные дневники, Натан хотел повести потенциальных читателей по ложному следу. Потому коллеги поддержали меня, когда я воскликнул:

— Мы не сделаем самотолкование Натана нашим собственным толкованием!

— Не на тех напал, — согласился отец Паисий, завистливо разглядывая письмо католических кардиналов.

Принимаясь за изучение дневников Эйпельбаума, мы — а в нашем коллективе были выдающиеся филологи и лингвисты — надеялись на главное свойство текста: даже созданный с целью обмана, он неизбежно демонстрирует личность автора.

— Истинный читатель, — сказал доктор филологии, сквозь лупу разглядывая дневники Эйпельбаума, — это неумолимый и зоркий следователь. А текст — преступник на допросе, главная цель которого — увертываться и посылать ложные сигналы. Сердечный ритм всякого текста скрывается и мерцает, и наша задача — сделать «кардиограмму» дневников Эйпельбаума. Мы поставим Натану окончательный, не подлежащий обжалованию филологический диагноз. Мы разоблачим его, то есть разгоним облака, нагнанные им самим. И увидим, какую неприглядную картину осветит освобожденное нами солнце.

Речь филолога была настолько великолепна, что в квартире Натана раздались аплодисменты. Правда, нам показалось, что аплодируем не только мы, но еще кто-то — незримый и хамоватый, бесплотный и беспардонный.