НАТАН. Расследование в шести картинах

— Точнее некуда, — ответил Тугрик за прокурора, — но я не так глуп, чтобы верить в оправдательный эффект моей речи: ведь Натана судят те, с кем он сражается.

— Отличная речь защитника! — ехидно восхитился обвинитель. — Браво!

— Я обязан, следуя идеалам моего подзащитного…

— Вы осложняете и без того тяжелое положение подсудимого, — заметила судья вроде бы даже с сочувствием. — Делаю вам первое замечание. После третьего вас лишат слова. Предупреждаю вас об этом, поскольку вижу: с правилами поведения в суде вы не знакомы, адвокат Тугрик.

— А вы знакомы, и что с того? — беззлобно откликнулся енот.

— Второе замечание, — с язвительной нежностью улыбнулась Тугрику судья.

Енот был несгибаем:

— Вы не задумывались, почему наши великие художники так часто начинали говорить и действовать вне той области, в которой были всесильны: вне сцены, вне литературы, вне кино?

— Прекратите допрашивать суд, — поморщилась судья, взглянула на свои ногти и слегка просветлела.

— Своим творчеством и своими поступками наши художники пытались компенсировать отсутствие суда, прессы, общественных организаций, гражданских инициатив… Нередко художники терпели крах на этом пути, но в этом крахе больше красоты и смысла, чем в благоразумной пассивности многомиллионной стаи премудрых пескарей.

Енот посмотрел на зал, переполненный хранителями, и ему показалось, что их головы подобны рыбьим, а тела покрыты чешуей благоразумия и плавниками благонадежности. Наваждение длилось несколько секунд.

В голосе Тугрика зазвучали пафосные нотки.

— Когда я ехал на суд в этой отвратительной клетке, я думал о Толстом и Станиславском! — енот потряс лапками прутья своей маленькой тюрьмы, словно проверяя, не размягчились ли они под воздействием волшебных имен.

— Подготовился, — подмигнул прокурор одному из присяжных, но тот не поддержал легкомысленного настроя государственного обвинителя.

— Оскверняет имена, — степенно заметил присяжный, могучие подбородки которого один за другим спускались к груди по дряблой шее. — Не хватало только, чтобы еноты изрыгали из своей пасти… Безобразие!

Тугрик подождал, пока сердито подрагивающие подбородки присяжного обретут покой.

— Я думал о вере Толстого и Станиславского в преображающую силу искусства, — продолжал енот, вдохновляясь своей речью. — Когда я собирал материалы для диссертации, я многим восхищался, да что скрывать — я, гималайский енот, завидовал культурным сокровищам, которыми обладает Россия! До сих пор помню впечатление, которое на меня произвела запись в дневнике Станиславского: «Если я хорошо сыграю в „Дядюшкином сне“, мировая война прекратится». Вот это вера, вот это высота! — от переизбытка чувств енот подпрыгнул и ударился головкой о прутья клетки; это его не сразило, а наполнило силой: — Вера настолько мощная, что когда она поколебалась в другом великом русском — Льве Толстом, он посчитал свои грандиозные романы безделицами. Если они не изменили мир, то зачем они?! И Лев Николаевич принялся плести лапти и пахать землю!

— Не только лапти и не только землю, — сердечно отозвался Натан.

— Безусловно! — страстно согласился Тугрик. — Он стал выступать с сокрушительными трактатами, продолжая верить, что его слово, теперь уже не художественное, но все-таки слово, способно изменить мир. И вот стоит перед вами наследник этого высокого умопомрачения, — Тугрик указал на Натана, и тот, сконфузившись, опустил глаза, — великолепный больной, который не побоялся говорить правду из тюрьмы, находясь в полной зависимости от тех, против кого выступает. Полюбуйтесь на чудо, насладитесь даром, который настиг Эйпельбаума помимо его воли! Насладитесь и прислушайтесь к правде, а не выискивайте повод для наказания! Увенчайте его лавровым венком и отпустите! Пусть творит на свободе! Пусть спасает смыслы, пусть венчает имена и сущности! Пусть указывает на их преступные союзы! Пусть презрением к вам пробуждает вашу совесть! Вот какая реакция на Эйпельбаума была бы единственно правильной! Для страны. И для вас.

Прокурор покрутил пальцем у виска. Покрутили хранители и журналисты. Яростней всех крутил Арсений: казалось, негодующим пальцем он способен продырявить себе голову.

Тугрик переждал, пока покрутят все.

— Если бы ваша низость, госпожа судья и господин прокурор, были равны интеллекту, вы бы поняли, насколько для вас самих опасна ситуация, которую вы с таким рвением поддерживаете. Когда вы, господин обвинитель невиновных, и вы, ваша анти-честь, окажетесь на месте Эйпельбаума, то наверняка услышите эхо моих слов. Я вижу, я осязаю, как мои слова, сейчас неуслышанные, летят к вам, как они наконец-то достигают ваших высокопоставленных ушей. Но когда они долетят, будет поздно. Вам не предоставят такого защитника, как я. В лучшем случае вам дадут такого же рыдающего простака, как тот, который пытался защитить меня на моем процессе. Вы рухнете в созданный вами антимир, и в тюремную камеру вас сопроводит сокрушительная тишина. Тогда вы вспомните енота и Натана, но будет поздно.