НАТАН. Расследование в шести картинах

Мы вопрошали: что же все-таки совершил Эйпельбаум, улизнув с земли? Какую весть принес оттуда и с какой вестью летал туда? Не за киноролью же он отправился в космическую даль? На наши вопрошания астрофизик отвечал самым простонародным хохотом.

— Правда ли, — спрашивал его неутомимый батюшка, — что, возвращаясь на землю, Натан произнес: «Этот мир не стоит даже стона?»

— Не ваше дело! — ярился астрофизик.

— Правда ли, что, приземлившись, он сказал: «Смерти нет, а детство бесконечно?»

— Это я 

вам вчера за ужином сказал! — ответ астрофизика, как и он сам, был исполнен спеси.

Отец Паисий разводил руками и в его взгляде, ко мне обращенном, читалось: «Я сделал все, что мог».

В слабой вменяемости астрофизика я усматривал закономерность: пример хворого филолога Сергея Александровича показал, что едва мы подбираемся к периоду, за который отвечает определенный ученый, именно с ним начинают случаться пренеприятные метаморфозы. Мягко, очень мягко говоря.

Оставив попытки пробудить разум и совесть астрофизика, мы всем коллективом вглядывались в предполетные фотографии Натана и Тугрика. Нам казалось, что енот и Эйпельбаум, облаченные в скафандры, вглядываются в нас: требуют, взывают, обвиняют… Вдруг Сергей Александрович вскочил с дивана и порвал одну из фотографий, опомнился, бросился склеивать; ему помогал батюшка — скотчем и молитвой…

Мы наблюдали за их суетой неподвижно и молчаливо: мы уже не рассчитывали на слова, а что предпринять — не знали. Ведь космическая одиссея Натана и енота сейчас забрызгана клеветой в той же степени, в какой ранее была окружена фимиамом. Потому мы не понимали, как обнаружить хоть каплю истины в этом океане лжи.

Политолог, почувствовав, что наши ожидания начинают концентрироваться на нем, ретировался во тьму, где царствовал психолог. Но психолог встретил дезертира вопросами:

— Я прав, полагая, что запуск в космос Натана и енота был политическим решением? Так почему же вы молчите? Только не надо все объяснять «загогулиной» или «русским политическим болотом». Дайте анализ, наконец, а не пытайтесь красиво от него уклониться.

— У нас есть специалист в космической области, к нему и обращайтесь, — глухо проговорил из тьмы политолог, и «специалист» отозвался мгновенно:

— Смерти нет, а детство бесконечно…

* * *

Итак, случилось неизбежное: теперь по исследовательскому пути я продвигался в одиночку.

Разумеется, я не верил в официальную версию: «укрепление российского влияния в космосе через киноискусство».

Двое суток я просидел перед разрозненными свидетельствами о проникновении Натана и енота во Вселенную.

Я разложил статьи и фото перед собой, как пасьянс, как ребус и пытался разгадать его, хотя меня постоянно отвлекали звонками СМИ. Наши бывшие коллеги (исключенные из редколлегии, а ныне наши враги), сделали свое черное дело: организовали утечку, что готовится всестороннее научное исследование жизни и ипостасей Натана Эйпельбаума, и теперь нас донимали требованиями комментариев.

У входа в особнячок обнаруживались самые невероятные предметы. Батюшка чуть не рухнул в обморок, когда нашел у порога отрезанную свиную голову. Астрофизик задумчиво занес в дом суму, в которой содержались необходимые для тюрьмы вещицы. Мы открыли вялую дискуссию: поклонники Натана все это нам подбрасывают или ненавистники? Ведь никто пока что не знает, к каким выводам мы приближаемся. Но наш диспут быстро угас…

На стенах особняка стали появляться надписи: кто-то объявлял нас спасителями памяти Натана, кто-то — очернителями… Полное непонимание царило как за стенами особняка, так и в нем самом.

Я же с фанатическим упорством разгадывал космическую загадку Эйпельбаума и енота. Во время головоломных размышлений и разыгралась наша последняя трагедия…

Вторжение, крах, надежда

Двери распахнулась, и к нам — не то что без приглашения, а даже без позволения — ворвались десять человек с телекамерами, фотоаппаратами и микрофонами. Возглавлял творческую группу Арсений. Он источал запах дорогого одеколона, был победоносно развязен и блистательно нагл.

— Мы поздравляем, мы поздравляем вас! — вопил Арсений, снимая обувь и указывая разувающимся коллегам, куда бежать и кого ловить. Творческая группа была деловита и энергична: сбросив в прихожей обувь, она прорвалась в холл. Операторы и фотокоры проникали со своими камерами во все двери и щели; я услышал вопль батюшки, ворчание политолога и хохоток филолога: он вышел к съемочной группе с горшочком герани, и его ослепили фотовспышки.

— Нам известно, — Арсений обнял филолога, который, в свою очередь, обнимал герань, — что вы завершаете исследовательский процесс по разоблачению Эйпельбаума! Мы не смогли удержаться и ворвались в жерло научной мысли, чтобы узнать: ну что? Развенчан и повержен? — продолжая обнимать филолога, Арсений сунул мне микрофон так грубо, словно хотел запихнуть его в мое горло; я отстранился, я побежал, но меня схватили операторы и повлекли к камере.