НАТАН. Расследование в шести картинах

Перед финалом я решил сказать людям что-то грандиозное и окончательное. Я сел за стол, насыпал на него горку орешков, взял ручку и написал на листе: «Тьма, с которой я столкнулся в России, может быть только предрассветной. Да, она сгустилась так, что в рассвет невозможно поверить. Но это — уловка темноты. Уж я-то знаю, как тьма желает, чтобы все поверили, что она навечно…»

Я перечитал написанное, безжалостно порвал листок и побрел к моему первому офису — коробке, в которой я когда-то проживал. Закрывая за собой картонные дверки, я пробормотал: «Укатали сивку крутые горки». Просидев минуту в полной темноте, я высунул мордочку из коробки и сообщил «люстре прозрения»: «Дальше — тишина».

Н-да… Правду скрыть невозможно: без Натана я ничто. Дар речи утратил смысл; он перестал быть даром. Велеречивому еноту пора заткнуться.

Я решительно выпрыгнул из коробки, подскочил к столу, написал завещание с просьбой сделать из меня чучело и оставить навечно в квартире Натана. Поставив точку, я принял несколько освобождающих орешков, запил их колой и успокоился навсегда.

Канон

Смерть Натана и Тугрика вдохновила и преобразила нас. Мы прекратили совместную работу, которая загнала нас в тупик и привела на порог безумия. Теперь каждый занимался своей областью знаний, и мы решили составить из наших трудов единый грандиозный фолиант. Критика и порицание друг друга были запрещены; каждый работал в меру таланта и разума, отпущенных ему Богом.

Отец Паисий под чуткой редакцией богослова писал «Жизнеописание Натана боговдохновенного». Политолог создавал труд «Политические практики Эйпельбаума: от нигилизма к раскрепощению масс». Филолог сочинял серию очерков, озаглавленную «Опыт создания художественного произведения из собственной жизни», гордясь тем, что Натанов стиль мышления и писания полностью им овладели. Психолог трудился над эссе «Многоликость как утверждение принципа единства личности».

Все это мы намеревались объединить в апологетический сборник и сразу после издания приступить к распространению не идей Натана — это было бы и слишком просто, и совершенно невозможно. Мы намеревались предъявлять образ и описывать путь.

Историк журналистики нашел для нашей будущей организации анонимных спонсоров, которых заворожили заветы Эйпельбаума. Мы взяли на себя смелость определить его заветы так: «Свобода — мгновение — радость».

Мы знали, сколько злопыханий вызовут эти заветы в нашем обществе, «с презрением относящемся к свободе, подменившем радость удовольствием и не чувствующем красоту ускользающего мгновения» (формулировка богослова). Но, вдохновленные Натаном, мы были готовы к борьбе.

Благодаря недавно вышедшему сюжету Арсения мы были оплеваны и опозорены, и считали это прекрасным началом нашего пути: теперь мы были совершенно свободны и «немножко напоминали апостолов» (формулировка батюшки).

Мы восстановили справедливость и призвали в наши ряды изгнанную вначале исследований очаровательную лингвистку. Она была потрясена нашим преображением: теперь ее любовь к Натану в чем-то даже уступала нашей. Мы предложили прекрасному профессору написать воспоминания о Натане, которые поклялись включить в наш фолиант без единой правки. Очаровательно покраснев, она отказалась, но пообещала, что будет вместе с нами заниматься популяризацией образа и пути Натана Эйпельбаума. «Но сначала, — твердо заявила лингвистка, — мы вас почистим!» Она была права: даже самый лояльный наблюдатель не рискнул бы назвать наши одеяния белыми. В последнее время мы были настолько увлечены духовной работой, что игнорировали такие мелочи, как внешний вид.

Под чутким руководством астрофизика, который оказался большим спецом в стирке белья, мы вернули нашим одеждам белизну.

* * *

Надвигалось шестое сентября — день смерти Натана Эйпельбаума. Мы условились посетить в этот день его московскую могилу. Посетить и попросить благословения на публикацию наших трудов и создание «Ордена Эйпельбаума» (так отец Паисий предложил назвать нашу будущую организацию. Окончательное решение было отложено: мы намеревались принять его на могиле Натана).

Мы собрались отправиться к Эйпельбауму с нашими черновиками. Я прочел их все. Могу заявить твердо, что и сделаю на его могиле: они ни в какое сравнение не идут с нашими прежними исследованиями ни по глубине, ни по стилистике. Да что там: они ослепительно хороши. Ознакомившись с их объемом, с их восторгом, с их пламенем и свободой, я заявлю на могиле Эйпельбаума: «Мы, как настаивал отец Паисий, воссоздали ваш образ в непреходящей целостности, и все мнимые противоречия показали, как единый путь».

Мы распахнули двери особняка, и светлое сентябрьское утро окружило и благословило нас.

Вдруг отец Паисий шепнул нам: «Обождите», достал из глубин рясы оранжевый бант и устремился обратно в особняк. Дверь осталась распахнута, и мы увидели, как он надевает бант на шею чучела Тугрика и что-то шепчет ему на ухо…

У могилы