НАТАН. Расследование в шести картинах

Мы приехали на кладбище в прохладный сентябрьский полдень. На залитой солнцем могильной плите золотом сверкала надпись: «Натан Эйпельбаум». Чуть ниже: даты рождения и смерти.

Мы держали в руках наши труды, наше подношение, наши плоды. Лингвистка стояла с букетом белых тюльпанов. Я держал в руках краткое содержание будущей книги.

Мы ждали слов батюшки — ему более приличествовало произнести речь на кладбище и попросить покойного одобрить наши труды и мечты. Но отец Паисий, задрав голову и придерживая клобук, всматривался в осеннее небо с такой страстью, словно выбирал, на каком из облаков улететь.

Тогда мы перевели взгляд на богослова, ведь он был вторым после батюшки представителем «надмирного». Почувствовав наши ожидания, богослов неспешно приблизился к могильному камню. К груди он прижимал произведение отца Паисия, пока незавершенное, но уже ценное. То же самое сделали все ученые, словно прижатие трудов к груди было необходимым ритуальным жестом. Богослов задумчиво закашлялся.

Взвыл ветер, на нас опустилась стайка пожелтевших листьев, и мы услышали шорох за могильным камнем.

Богослов отскочил от плиты и подбежал к нам. Мы взялись за руки (продолжая свободной рукой прижимать к себе наши труды). Ни уходить, ни тем более бежать мы не собирались: решили принять реальность такой, как она есть, и не осуществлять побега ни с помощью мыслей, ни с помощью ног.

Шорох прекратился так же внезапно, как начался. И на плите, из солнечных лучей и ветра, соткался Тугрик.

Он стоял, по-наполеоновски сложив лапки, и весело смотрел на нас. На его груди сверкал оранжевый бант отца Паисия.

— Так вот какие у него глаза, — прошептал батюшка. — Бирюзовые…

— Блистательные перемены! — оглядев нас, объявил енот и спустился с плиты на землю, поросшую чахлой осенней травой. — Вместо сумрачных идиотов, в компании которых я провел столько печальных дней, передо мною просто мушкетеры!

Мы зарделись от внезапного комплимента Тугрика. Отчего-то ярче всех зарделся политолог.

Тугрик сделал к нам несколько задумчивых шажков, изогнулся и вдруг очутился перед астрофизиком.

— Наклонись-ка, друг мой, — с угрожающей лаской прошептал Тугрик.

Побледневший астрофизик нагнулся, Тугрик схватил его лапками за уши — левой за правое, правой за левое — и дернул изо всех сил. Ученый крякнул от неожиданности.

— Квиты, — удовлетворенно заявил енот. — А ты когда меня из квартиры Натана похищал, зачем за уши потянул?

— Простите… Я вас… Никак не мог снять со штыря…

— Со штыря?! — глазки енота гневно сверкнули.

— С постамента! — вызволил филолог астрофизика из лингвистического тупика.

— Красиво, — одобрил филолога енот и снова обратился к астрофизику. — Должен извиниться за то, что свалился вам на голову в ночь нашего знакомства. Простите, — Тугрик галантно расшаркался перед астрофизиком и обратился к богослову. — На него свалился, а вас перепугал. Так что и вы, пожалуйста, простите, — расшаркивание енота превращалось в мастер-класс давно утраченных манер. Богослов замотал головой, мол, ему нечего прощать, а к астрофизику с поистине волшебной быстротой возвратился румянец. — Кто старое помянет, тому глаз вон, а нам это ни к чему, верно? — Тугрик выставил перед собой лапки и приказал. — Сдавайте произведения.

Вскоре на лапках енота образовалась гигантская стопка наших трудов. Он удерживал ее без усилий. Тугрик принюхался к стопке.

— Ух ты… И про это написали… — шевелил он носом над трудами. — И это заприметили… Ого! И этого не убоялись! Ба! А финал какой! Я Натана просил такой сделать, а создали вы… Ну что ж! Ваш труд великолепен! И пафос, и энергия, и страсть! Надо срочно издавать! А лучше… А давайте сделаем вот так?

Енот подбросил ввысь наши труды. Белые, испещренные черными чернилами, листы были подхвачены ветром и стали возноситься к небу. Достигнув облаков, они превратились в стаю черных и белых птиц.

— Так-то лучше! — воскликнул Тугрик. — Летят, летят свободные слова! Зачем же заключать их под обложку?

Вглядевшись в наши обескураженные лица, енот расхохотался. Его смех был так заразителен, что улыбнулись и мы. Выражая солидарность с нами, ветер весело зашумел в кронах тополей.

— Не надо мне тут сектантства, — вдруг посуровел Тугрик, и ветер зашумел с осуждением. — Не надо никаких организаций и тем паче орденов. Меня от этого тошнит. И Натана тошнит.

Ветер прекратил раскачивать кроны. Теперь и он прислушивался к Тугрику.

— В каком смысле тошнит Натана? — робко выразил богослов наш вопрос.

Стая кружила над нами, то собираясь воедино, то рассыпаясь по небу черно-белыми точками.

— В последнее время я думаю о множественности миров, друзья мои, — произнес Тугрик. — А вы?

Мы промолчали.

— В каком-то другом, счастливом мире Натан не умер, — трое из нас вздохнули; вздохнул и я. — Но знаете в чем сюрприз? Мы прямо сейчас в этом счастливом мире и находимся. Натан не умер — здесь.

— Браво… — прошептал филолог.