Наташа и Марсель

Марсель смущенно замолчал: в перечне побед Наполеона значилась и Москва… Как объяснить своему Командиру эту сомнительную запись?

Глаза Марселя прищурились, смешливые морщинки разбежались по лицу:

— А я — не правда ли, забавный парадокс! — воевал в нашем отряде имени фельдмаршала Кутузова, который разгромил французского императора…

Взглядом указав на фасад арки, Демин крутнул головой:

— «Марсельеза» из камня! Я этот барельеф в молодости на картинках видел, а теперь вот воочию разглядываю: «чистый огонь вечной Франции, хранимый «Марсельезой»…»

— Сегодня день смерти Наполеона {4}

и солнце будет садиться вон там, точно за Триумфальной аркой. — Немного помолчав, Марсель спросил: — Куда теперь, Командир?

На лице Демина появилась торжественная одухотворенность:

— Пер-Лашез!

Все годы пребывания в партии и будучи уже членом белорусского ЦК, Демин оставался пропагандистом в одном из цеховых рабочих коллективов. Учитывая немалую занятость, его пытались от этой нагрузки освободить, но Демин не соглашался, потому что быть пропагандистом — это его призвание, потребность души, проявившаяся еще с комсомольских и более дальних, пионерских времен. Истоком этого призвания стал доклад о Парижской коммуне, сделанный в Калужской школе-семилетке и на побывке в Хотисине, в кругу семьи и соседей.

Еще тогда, в Хотисине, отец спросил:

— А для чего ты обо всем этом гутаришь?

— Чтобы быть похожим на героев Коммуны! Ну и хочу побывать в Париже, у стены Коммунаров, на кладбище Пер… Ла… Шез.

— Эвон куда хватил! — удивился сосед. — До калужского кладбища тебе побывать — самая дальняя дорога. А ты, недорослый, в Париж!

…Пересекая город с запада на восток, «рено» плавно катился по роскошным Елисейским полям, миновал площадь Конкорд. Справа, за парапетом набережной, навстречу текла Сена — голубое ожерелье Парижа.

Демин и Сози молчали, пружинисто собранные и напряженные. С той поры как они расстались, минули десятилетия, и каждый думал, насколько изменился другой и что в нем осталось от того, военной поры, Ивана, Марселя?

Кивнув направо, через Сену, на остров Сите, Марсель скупо обронил:

— Дворец Правосудия. Нотр-Дам — собор Парижской богоматери.

На набережной Сены, по улицам и площадям роскошными свечами цвели парижские каштаны, ликовали весенние цветы. Автомобиль Марселя продирался на восток в густом потоке других машин.

— Июльская колонна на площади Бастилии… Венсеннский вокзал… Площадь Нации…

Демин молчал, все еще мысленно оставаясь между Хотисином и Парижем. Этот реальный Париж, по которому они сейчас ехали, был прекрасен, но лучше ли он был сказочного и героического города детской мечты?

Машина остановилась, и Марсель, выключив зажигание, сказал:

— Пер-Лашез.

Демин обеспокоенно глянул на Марселя и подумал: «Только бы не стал перечислять знаменитостей, что здесь похоронены, да не подсчитал, упаси боже, сколько тысяч франков стоит нынче место на кладбище — на этом священном кладбище, где за деньги может быть похоронен любой толстосум».

Марсель молча вышел из машины. Подождал Демина. И они, как в строю, единым шагом двинулись к воротам. Левой-правой… Раз-два…

Ворота Пер-Лашез! Когда это было? Демин помнит точно: в последний вечер «кровавой недели», 27 мая 1871 года. Последняя тысяча героев Коммуны заняла оборону за этими вот воротами. Версальцы разбили из пушек ворота, ворвались на кладбище.

Слитно печатая шаги — левой-правой, раз-два, — шли они по аллее. Парижский майский вечер, длинные тени надгробий, ряды могил, высеченные в камни стихи, гранитные и мраморные статуи. Тишина и покой вечности. И шелест молодой зелени на вековых деревьях — некоторые из них стояли здесь еще в такие же весенние дни Парижской коммуны, храня в себе память и шрамы версальских пуль.

И здесь же целуется пара влюбленных, играют между могилами девочка с мальчиком, и кому-то из них бабушка вяжет нарядный свитер. И здесь же — выстрелы и стоны, неравный штыковой бой последней тысячи коммунаров с полками озверевших версальцев.

Выстрелы хлещут по кладбищу вразнобой и очередями, как автоматная пальба гитлеровских карателей в блокаде у озера Палик. И Демин видит здесь, на аллее, версальцев: они кричат по-немецки, и обуты они в подкованные сталью, короткие, с раструбами, немецкие сапоги.

В годы оккупации гитлеровцы опутали колючей проволокой кладбище Пер-Лашез и память Коммуны, но день за днем у разбитых барельефов героев появлялись букеты цветов, будто они сами росли здесь, из этой земли, живые и бессмертные, как душа народа!

Потом капитулировали оккупанты в Париже, был подписан главный акт капитуляции фашистской Германии в Берлине, исчезла навсегда колючая проволока, были восстановлены барельефы расстрелянных коммунаров. И день за днем, как живая память, здесь по-прежнему лежат цветы.