Наташин дневник

Едва успела я проститься с ней, как меня позвали к инспектору за бумагами. Тут только я вспомнила, что забыла рассказать нашим про отзывчивое отношение ко мне нашего «Грозного». Но решила, что они уже узнали все от Сони Измайлович, и успокоилась. В швейцарской увидела ее саму. Стоит у вешалки и плачет.

– Не забуду тебя, Наташа. Пиши… Может, встретимся когда через много лет с тобой.

– А ты не погнушаешься знакомством с портнихой, Сонюшка, а? – пошутила я, чтобы отвлечь ее немного от горьких мыслей. А она чуть было не обиделась.

– Бессовестная! Не смей так говорить! Наташечка, родная! – и чуть не задушила меня в своих объятиях.

«Вот и не гимназистка я больше», – грустно подумалось мне, когда я шла пешком с Миллионной на нашу Верховскую. Нарочно в трамвай не села, чтобы еще раз оглядеть хорошенько наш милый город.

Вот длинная бесконечная улица. Сколько раз я по ней ходила с дедушкой! Лучшая улица нашего маленького, хоть и губернского городка. Городским садом прошла на набережную, к мосту. Пока шла знакомыми широкими аллеями, опять дедушку вспомнила, – много раз мы с ним здесь гуляли. А сейчас, Боже мой, как здесь грустно!

Шуршит опавший пестрый лист под ногами грустным таким шумом, точно плачет или жалуется на что-то. Небо серое, холодное, неприглядное. По красивому ажурному мосту, переброшенному на заречную сторону, перешла Волгу. Заслезились осенними слезами ее обычно голубовато-сероватые воды… Грустно выглядит и она…

И только белые нарядные монастыри и храмы на обоих берегах скрашивают ее печальный, задумчиво-хмурый вид.

Прощай, Волга, милая красавица Волга, не пожелавшая порадовать меня своей красотой в этот последний денек! Прощай, чудесная и под дождливым туманом Волга. Увижу ли я тебя еще? Увижу ли?

Того же числа. Поздний вечер

Сейчас уже поздний вечер. Все сделано. Все уложено. Со всеми простилась. Еще раз бегала, уже под вечер, на кладбище. Целовала белый дедушкин крест на могиле. Дедушка, родненький, миленький, благослови ты из-под сырой земли свою Наташу!

И к Кулькиным зашла на минуточку. Простилась с Иваном Сергеевичем и его семьей, еще раз их поблагодарила.

Сейчас сижу и спешно дописываю в ожидании Петра Сидоровича, который обещал заехать за мной, чтобы вместе с Домной Степановной отвезти меня на вокзал.

Из девочек никто провожать меня не придет. Даже Соня Измайлович не сможет прийти, потому что поезд отходит от нас позже двенадцати часов ночи. Куда уж тут!

Вот стукнула дверь. Это он, наверное. И шаги Домны Степановны слышу.

Надо скорее спрятать в корзинку дневник. Прощай, дорогая тетрадка, на неопределенное время!

28 сентября. Утром. В вагоне

Вот уж воистину правду говорит русская пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает». Думала я, уезжая из дому, что не скоро дотронусь до своей тетрадки, что в дороге за хлопотами нельзя будет писать, а вышло иначе.

Такой досадный, печальный случай, что нельзя не записать в дневник! Да, не думала я вовсе, что с первых же моих самостоятельных шагов судьба будет так меня учить. И поделом тебе, Наташа, не будь наивной дурочкой!

Но расскажу все по порядку, благо писать можно, карандаш под рукой есть и в вагоне не очень трясет.

Проводили меня Домна Степановна с Петром Сидоровичем до самого моего места в поезде, – в третьем классе оно было, в дамском отделении, – и по-родственному расцеловались со мной, наговорили разных добрых пожеланий. Домна Степановна пирога для меня припасла, яиц вкрутую сварила и положила два яблока в мешочек. А Петр Сидорович наших здешних леденцов и пряников мне в гостинец принес. Я очень благодарила обоих дедушкиных друзей за внимание.

Домна Степановна плакала.

– Господь вас храни, Наташенька! Когда приедете на могилку к дедушке, непременно прямо ко мне. У меня и остановитесь, как дома. А мне вас с вашим дедушкой вовеки не забыть. Где мне других таких душевных жильцов сыскать! Ведь, почитай, как родные были!

Тут она неожиданно обхватила мою шею, прижала мою голову к груди и запричитала:

– Сиротка ты моя болезная! Как ты одна-одинешенька жить будешь?.. Дай хоть я тебя, вместо матери, благословлю…

И перекрестила меня несколько раз подряд, ахая и плача.

Едва успела я после с Петром Сидоровичем проститься и поблагодарить его за все заботы обо мне, как поезд тронулся. Они на платформу на ходу уже выскочили. Потом еще долго бежали за поездом, платками махали и кричали что-то, чего за двойными рамами было не расслышать.

Отошла я от окошка, подошла к своей лавке, а с соседней голова чья-то приподымается:

– Что, с бабушкой и дедушкой прощались, видно?

Это была какая-то незнакомая женщина.

– Нет, – отвечаю, – они мне чужие, но как родные обо мне заботятся.

Отвечаю и пристально разглядываю незнакомку. Маленькая она, плотная и одета во все черное, как монашка. Смотрит на меня так, точно несколько лет со мной знакома, а глаза у нее так и бегают. На губах улыбка – такая ласковая, приятная. Да и лицо как будто симпатичное. Только глаза ее не очень мне понравились: уж чересчур быстрые, пристальные.