Натренированный на победу боец

Я посматривал на светящиеся подвальные оконца, что за притча? Из-за лавки поднялось служивое рыло.

– Да пойдемте до дому, товарищ лейтенант, да поздно уже.

Невеста встрепенулась.

– Да. Спасибо вам. Ступайте.

– Я зайду. Вдруг в подъезде широкие подоконники. Посмотрим, что за деятели у вас шарят…

– Да ну, вы гляньте время. – Рыло подступило, взяв за рукав. – В шесть утра подъем, надо ж вам отдыхать. Разве ж так можно себя уродовать? – восклицало рыжеволосое, грубоносое, веснушчатое рыло.

Так, я понял: не пустит. Невеста живо прошла в подъезд. Рыло, спотыкаясь и потому подпихивая меня плечом, сопровождало, плакалось:

– Обед не кушал. Ужин не кушал, в кустах сиди – никуда не отойди. Товарищ лейтенант, вы поверите – некогда отлить!

– Напомнил. – Я полез в сирень, раскупоривая штаны. Рыло отбежало за липы, зашипело с алчным стоном, хыкало, хакало, вдруг провопило:

– Куда?!

Но я уже порядком отмахал и далее понесся без утайки. Успел: два солдата как раз запирали подвал, не приземляя холщевого мешка. Уставились на меня, как родные дети.

– Здравствуйте, товарищи. – Я пнул мешок, там ворохнулось и визжало, рванул из покорных рук мне понятный прибор. – Живоловка. Шаховского завода. Что ж вы ее несете настороженной, знамо дело, не свое. – И заорал: – Кто командовал?!

– Губин.

– Какой на хрен Губин?! Где он сидит?

– Да мы откуда знаем? Сказали: снять крыс, которые живые, доставить в штаб. В распоряжение Губина. Сразу орать… Идите в штаб и разбирайтесь.

– «Крысиный король»?

Солдаты взглянули на меня как на придурка. Я обернулся на топот рыла.

– Ты как поливальная машина. – Оценил его штаны. – Бежать надо спиной вперед. – И шел всю дорогу с улыбкой.

Палата рабоче светилась. Злобная санитарка сметала на совок брызги стекла. В разгроханное окно дула ночь. Старый скучал.

– Кирпич письмо принес.

На листе календаря за одиннадцатое сентября сего года разборчиво начертали: «За кафе» – и подрисовали крест, под окнами немо головокружили мигалки, милиция бегала за овчарками, придерживая головные уборы, – я убрал свет.

– Я тут подумал, – тихо произнес Старый. – Возможно, тебе не следует цепляться к этой девушке? Даже будет лучше спаться – на сквозняке.

– Старый, на хрена им живые крысы?

– Какая разница. Сделаем и уедем.

Значит, первое сентября, если малышня тащит ранцы, радио спрашивает: «Где мальчики с мелом?» – тощеногие девицы телепаются в моднявых туфлях, два шага вперед – четыре обратно, и ветер подымает волосы. Тепло еще.

Старый велел – из строя выступил замыкающий, худой и маленький; иди-иди сюда, да не строевым, пилотку долой. Руки вперед. Ларионов, как детсадовцу, натягивал солдатику резиновые перчатки, рот перевязывал марлей.

– Вас поднимут. – Солдат следил за дланью Старого. – Сначала снимаем павших грызунов с краев подвески. Снял – бросил на пол. Тех, кого достанет рука. Затем – телосложение ваше позволяет – подтянуться и протиснуться на подвеску. Брать грызуна так: за шейные позвонки. Слышите? Возможно, часть грызунов еще сохраняет признаки жизни. Находятся в сидячем положении, пытаются встать на задние лапы – не пугаться. У них нарушена координация. Они уже пристывают. Не укусят. Вас как величать?

– Мелкий, – подсказали из хохотнувшего строя.

Воин только Старому прошептал:

– Павел.

– Осторожно, Павел, времени достаточно. Правой собираете, левой – держитесь за железный прут, там они часто. Так. Внимание! Тура готова?

Тура понесла воина к подвеске, мы свинтили с нее шесть секций, отделив стаю от хода в стене. Воин, схватившись за поручни круглой площадки, глядел в пол, устланный брезентом, на притихших сослуживцев, на врачебные халаты, мундиры Гонтаря и Баранова, запрокинутое лицо губернатора и трогал через белую марлю нос. Поднял руку – шабаш.

– В отпуск поедешь! – крикнул Гонтарь.

Воин выхватил сразу с края темный комок, примостился и выронил, и дождался живого стука, чвакнувшего на весь зал. Народ одинаково опустил головы и снова околдованно уставился вверх, я сбежал, ухмыльнувшись Ларионову:

– Рухнула ваша твердыня.

И врезался в шофера, летевшего холуйским скоком.

– Товарищ лейтенант, Клинский приказал вас в Крюковский лес к гробокопателям. Меньше, говорит, народу – больше кислороду. Будет упираться – силой увезем.

Едва тронулись, а уже тише нутро – выломался. Уехать можно и, едва тронувшись, сидя попрощаться.

Осмотрев встречные голые коленки и просвеченные подолы, я потерпел, но все ж вырвалось:

– Константин. Как жена? В баню вдвоем? Небось ух!

– Ну, мы… Да.

– А кто «ух»? Она? Ты?

– Ну, в общем, так говоря… Оба.

Дорога побегала вдоль рельсов и заводов и серым холстом легла среди рощи; холмы, ложбины, зеленые поля, расчленяя серой строгостью, нанизывая домики путейцев у переездов, заправки, хутора; солнце просвечивало сырой лес до дна – потемнели стволы, проступили ели, кленовые подростки расстелили над травой золотые зубчатые платки, – мы катили, протыкая один дождь за другим, пока перед носом не прошмыгнул заяц, за ушами подтаскивая толстый зад, – я сразу вздремнул и почем зря приставал к невесте. Она особо не сопротивлялась. Дура.