Нация прозака

В итоге мы поехали к нему домой, я познакомилась с его мамой, у которой был сильный немецкий акцент и суровые прусские манеры, и мы пили белое вино и фотографировались, как будто все было нормально, и я очень удачно опоздала на рейс. Я вела себя так тихо, так хорошо, что в конце концов Реф решил, что мы можем не расставаться. А потом мы повели сестру Рефа на «Империю солнца»[263], и этот ребенок сбежал от нас и продолбил дырку в стене фойе зонтом New York Times, одним из тех, что дарят вместе с доставкой домой. Они отвезли ее в отделение «скорой» прямо посреди ночи, потому что она не могла успокоиться и продолжала громить и крушить их прекрасный старый дом с видом на озеро Миннетонка, и похоже, что Реф с матерью собирались сдать ее в лечебницу.

Я осталась одна дома, одна в гостевой комнате в темноте Миннеаполиса, и мне было так страшно, что я позвонила доктору Стерлинг.

– Я полечу в Нью-Йорк завтра, – говорю я, объяснив, где сейчас нахожусь. – Мы с Рефом вроде как помирились, но я не знаю. Мне кажется, это ненадолго.

– Ты вроде не сильно расстроена, – говорит она.

– Сейчас нет, потому что я все еще здесь. – Я на мгновение останавливаюсь, пытаясь понять, почему не кажусь расстроенной. – Но серьезно, сейчас пять утра, а я звоню вам, я явно не в порядке.

– Я думаю, что тебе нужно немедленно вернуться в Кембридж, и мы подумаем о каких-то агрессивных формах лечения. Я переживаю из-за всего, что с тобой случилось в последние недели. Ты всегда говорила: «Что мне сделать, чтобы меня принимали всерьез?» Так вот, послушай, тебе не нужно пытаться себя убить. Теперь я принимаю тебя всерьез. Думаю, я смогу договориться со Стиллман или одной из больниц в Гарварде, чтобы тебя приняли на стационарное лечение, а я буду курировать тебя через знакомых докторов.

Я молчу. У меня нет слов.

– Но первым делом тебе надо вернуться сюда, чтобы мы встретились. По телефону мне сложно помочь.

– Доктор Стерлинг? – тихонько говорю я.

– Да?

– Спасибо.

10

Девушка, которой все равно

Я сам свой ад.

Роберт Лоуэлл. Час скунсов[264]

Январским субботним вечером я валяюсь на больничной кровати и смотрю телевизор. Параллельно читаю Маргарет Этвуд и надеюсь, что рассказчица из «Постижения»[265] – вопреки тому, что книга безнадежно спорная и уже устарела, – пробудит во мне феминистское сознание, вдохновит выбраться из кровати, отправиться на природу и исследовать свои отношения с землей, и корнями деревьев, и овцами, и своим обнаженным, неприкрытым, неприукрашенным «я». К концу книги она покрыта грязью, реальная, живая, естественная женщина, которая хоронит свое дерьмо в грязи, как будто в этом все дело. Я планирую проинформировать своих подруг – современно мыслящих женщин, которые считают, что должны прочитать «Постижение», как-никак классика феминистской мысли, – что книга не стоит потраченного времени.

Может, на самом деле мне нужен Торо, например, «Уолден»[266], раз уж все утверждают, что он заставит меня радоваться жизни. Генри Дэвид, бесцельно гуляющий по своему саду, и все такое. Не то чтобы я еще могу стремиться к счастью. Просто надеюсь однажды понять, что можно быть живой, испытывать такую радость, такую полноту чувств, что о Рефе я и думать перестану. Мне бы хотелось быть одной из тех независимых женщин, вроде Барбары Стэнвик в «Мордашке»[267]

, или Джин Харлоу в «Женщине с рыжими волосами»[268], или любой звезды нуара в любом старом фильме, одной из тех, кто может безнаказанно любить и уходить. К сожалению, в пижаме с сине-белыми полосками, униформе Стиллмана, я – всего лишь я.

По ТВ показывают чемпионат США по фигурному катанию, и я смотрю, как спортсмены выполняют свои программы, слушаю комментаторов, которые сыплют терминами «обратное вращение», «тройной прыжок» и «высота прыжка». Сегодня соревнуются женщины. Из всех участниц я знаю только Тиффани Чин, хрупкую азиатку, обреченную уступить первое место Деби Томас[269], будущей студентке Стэнфордского меда, которой суждено паршиво выступить на Олимпиаде и довольствоваться бронзовой медалью.

Деби довольно коренастая, не очень симпатичная, совсем не похожая на тех фигуристок, которых я обожала и боготворила, когда была маленькой. Они всегда были гибкими, тонкими, и если не красивыми как Пегги Флеминг[270], то во всяком случае по-эльфийски милыми и очаровательными, как Дороти Хэмилл[271]. Я знаю, что в фигурном катании важны пируэты на льду, двойные тулупы и тройные аксели, а вовсе не женская красота, но, как и все, я поддаюсь внешней привлекательности и до сих пор помню, как год за годом ходила на шоу Ice Capades в «Мэдисон-сквер-гарден», мечтая вырасти и стать такой, как Пегги Флеминг. Природа одарила ее голубыми глазами и темными волосами, и гибкостью, с которой не могла бы соперничать ни одна американская фигуристка до Катарины Витт[272].