Национал-большевизм

Свет из тьмы! Над темной глыбойВознестися не могли быЛики роз твоих,Если б в сумрачное лоно

Не впивался, погруженный,Темный корень их…[228]

Сумрачное лоно и темный корень — необходимые условия любого цветения. Жизнь, как и сама истина, есть сочетание противоположностей — «coincidentia oppositorum» Николая Кузанского — и всегда извилисты, «кривы», глубоко диалектичны ее пути. «Чтобы родить танцующую звезду, нужно носить в себе хаос» — говорил Заратустра.

И отнюдь еще не исключена возможность, что нынешний хаос мировой не породит нового расцвета исторического бытия человечества. Пусть угрожающа сила мобилизовавшегося зла, пусть опасна волна нигилистического отрицания, прокатывающаяся по «цивилизованному миру». Но еще не доказано и еще не видно, что она победит в последнем итоге.

Пусть еще неясна нам, современникам, положительная «идея» совершающегося, — из этого не следует, что ее не существует: «сова Минервы лишь с наступлением сумерек начинает свой полет» (Гегель), и подлинный смысл развившегося кризиса, теперь постигаемый лишь зерцалом в гадании, окончательно раскроется потом уже не в грозе и буре, а в тихое утро созидания, придет неслышно — «голубиною поступью»…

А самая напряженность жизненной борьбы внутри современного человечества как будто бы свидетельствует о большом запасе сил, еще в нем сохранившемся. В этом смысле минувшая мировая война является в высокой степени показательным симптомом и фактором. Слишком что-то мало похожа она на последнюю вспышку догорающей свечи, — скорее уже напоминает она собою добела раскаленную печь гигантской кузницы, таящей в себе столько же тайну рождения, сколько тайну смерти…

Равным образом, нельзя не чувствовать исключительно напряженной активности и огромного размаха в целом ряде послевоенных движений и конечно, в русской революции прежде всего. Правда, эти движения чаще знаменуют собою силу отрицания, нежели творчества, но ведь и отрицание может сослужить положительную службу, если оно будет во время отменено новым творчеством. Вообще говоря, эти категории, в их обычном употреблении, — весьма условны.

На наших глазах движение чистого материализма, все пропитанное лозунгами тела низшей чувственности, оказавшись наиболее несостоятельным именно в сфере своих непосредственных, т. е. материальных, заданий, диалектически преображается, одухотворяясь вопреки самому себе, переливаясь за грани своего собственного «логического» содержания, обретая мощь в сфере чисто духовных ценностей и тем самым постулируя какой-то новый смысл, освященный погибшими за него жизнями, — чудесно зацветая «белым венчиком из роз»…

Si la Providence efface, sans doute c'est pour ecrire[229] — утверждал в свое время де Мэстр. Нередко размах отрицания и ненависти — своеобразное ручательство жизненности организма. Нужно только, чтобы в последнем итоге поле борьбы осталось за началом созидания и любви.

Из хаоса родимого гляди, гляди — звезда.Из нет непримиримого — слепительное да…[230]

Мы знаем из воспоминаний долгой жизни человечества, что эпохи отрицания, сомнения и кажущегося распада часто становились преддверием творческих эпох. В народах, казалось, усталых и отживающих, вдруг вспыхивал огонь жизни, творивший новые ценности, обогащавший историю новыми достижениями. Обжигающее дыхание конца может стать источником живого познания и вместе с тем творческого оживления, способного преодолеть самую опасность действительной победы конца. Прихотливы и своеобразны пути исторического промысла.

И воистину, если погибнет человечество в нынешнем периоде своего исторического возраста, то не от дряхлости и не от органического упадка сил, а разве что от активных влияний зла, ему угрожающих, — от люциферианского соблазна, стремящегося проникнуть в души человеческие, от увлечения лживыми кумирами, обманчивой красотой бездн. Но такой конец был бы не естественным, а насильственным и, кроме того, порочным. История оборвалась бы на полуслове, осталась бы недоконченной повестью. История бы «не удалась». К этому мрачному выводу, по-видимому, и склоняются «Три Разговора»[231]. Между тем, его истинность совсем еще не так ясна, он еще крайне оспорим. Рано еще говорить, что третий Рим повержен во прах, — быть может, напротив, он страданиями очищается к своему провиденциальному назначению. Но даже и действительное крушение третьего Рима не означало бы непременно торжества конца.

Вопреки Соловьеву, смысл исторической драмы пока еще далеко не выявлен. Занавес прервал бы действие в его разгаре. Занавес сам бы стал эпилогом…

Быть может, суждены еще миру прекрасные судьбы, благие свершения, и мрачные картины «повести об Антихристе» останутся лишь неосуществленными возможностями.