Национал-большевизм

Это взвело на Голгофы аудиторийПетрограда, Москвы, Одессы, Киева,И не было ни одного,КоторыйНе кричал бы:«Распни,распни его!»[234]

Но «спокойный, насмешек грозою, душу на блюде он нес к обеду грядущих лет». И взошедшее огненное солнце «великолепнейшего века» сразу обнаружило, что он был его лучом, предупредившим только момент восхода. И он стал закономерен и естественен, этот дикий, шершавый поэт, исчезла вся его парадоксальность, стертая великим парадоксом нашей великой эпохи.

И хотя сам он, тогда еще «сегодняшний рыжий», заранее посылает грубо презрительное ругательство по адресу «профессоров», которые «разучат его до последних нот», хотя он доселе упорно кутает душу свою от осмотров в желтую кофту, не желая разгадок, — все же не скрыться ему от пытливых, вопрошающих глаз.

Было бы глубоко ошибочным подходить к Маяковскому с мерками политического порядка. Душа поэта ускользнула бы целиком из сетей такого подхода. Категории политики слишком грубы и бедны для осознания подобных явлений (я уже не говорю об «экономических» категориях, — хотя находятся еще любители, применяющие и их) и, кроме нескольких бессодержательных схем, дать вряд ли что могут. Живое познание здесь дает лишь имманентное погружение в самую стихию разгадываемого творчества, «вживание» в эту стихию, — то, что одна из модных ныне философских школ на специальном своем языке называет «феноменологическим анализом».

Вглядываясь в сборник «Все», мы сразу чувствуем, что основной, определяющий мотив творчества поэта русской революции — мотив религиозный. Все дороги отдельных идей и переживаний ведут его в Рим предельных ценностей, которые его жгут, не дают ему покоя. Он, несомненно, может сказать о себе словами известного героя Достоевского: — «меня всю жизнь мою Бог мучил». Бог, этот «Всевышний Инквизитор», жжет его, и он корчится в муках горения, богохульствует, кощунствует без конца, дрожащими руками облекается в шутовской кафтан, юродствует, кривляется, бросает перчатку небу. Он — типичный герой Достоевского, гениальный тем особенным гением, которым гениальны все герои этого гения — от Алеши Карамазова до Смердякова. Он увлечен в каком-то адском танце бунта, и бунтарские крылья эпохи подбрасывают его с удесятеренной силой -

сквозь небо вперед!..

Он не принимает Божьего мира, но возвращает билет свой Творцу не «почтительнейше», как Иван Карамазов, а с вызовом и проклятиями, с ненавистью влюбленного безумно…

Взорвите все, что чтили и чтут!..…Я над всем, что сделано,

Ставлю nihil! — [235]

исступленно кричит он, и это не слова, не пустая похвальба только: мы знаем, что за ним — обломки и гул бесконечных взрывов, безмерное дерзновение, гигантский океан огня…

Великую мощь самодовлеющего человека — вот что противопоставляет он старому небу. Тают, рассыпаются привычные нормы — «давайте, знаете, устроимте карусель на дереве изучения добра и зла!..» Сердце свое поднимает он флагом, перетягивая к нему паломников от Гроба Господня и древней Мекки.

У меня в душе — ни одного седого волоса,И старческой нежности нет в ней, — [236]

и это захватывающее сознание дает ему неслыханную уверенность в себе, — «небывалое чудо двадцатого века», покоряющее мир сталью самозданной воли.

И все-таки великий бунт этот подергивается непрестанной судорогой, изломом, неизбывным надрывом и вечно преодолеваемой болью. И для самовзбадривания — паясничание и кощунство:

Как трактор, мне страшен ваш страшный суд!Меня одного сквозь горящие зданияПроститутки, как святыню, на руках понесутИ покажут Богу в свое оправдание!И Бог заплачет над моею книжкой!Не слова — судороги, слипшиеся комом!

И неизбежная арлекинада, чтобы ею, как желтой кофтой, закутать горечь этого признания: —

И побежит по небу с моими стихами под мышкой,И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым…[237]

До чего родные нам, русским, мотивы слышатся в этих сумбурных выкриках. И до чего характерно, что эти мотивы — подлинный документ наших нынешних дней, дней великой национальной исповеди, национального очищения…

Проповедую, мечась и стеня,Сегодняшнего дня,Кривогубый Заратустра, — [238]