Национал-большевизм

На очереди, несомненно, — известные реформы в сфере политической жизни. Их не избежать, и упразднение чрезвычайки — первый шаг. Мы уже вплотную подошли к той фазе революции, когда свирепая и прямолинейная диктатура недавнего прошлого теряет основу своего господства. Назрели существенные коррективы к эпиграфам революционного управления: «лес рубят — щепки летят» и «кто не с нами — тот наш враг, и смерть тому». Термидор, хотя бы и «пролетарский», есть признак приближающегося завершения революционного процесса, как такового, и это весьма знаменательно, что большевистский лидер пользуется этим столь одиозным для ортодоксального революционера термином. Советская власть отстояла себя в открытой борьбе, устояв и в масштабе международном, и в гражданской, внутренней войне. Тем самым все методы и навыки военного времени, периода острой борьбы уже утрачивают свой смысл, становятся не только ненужными, но и опасными, вредными. «Хозяйственный фронт» предъявляет государству существенно иные требования, нежели военный, и нельзя не констатировать, что революция с хозяйственным фронтом своими средствами справиться не смогла. Для преодоления материальной разрухи потребовалась трансформация идейного лика революции[133]. Начавшийся вот уже скоро год тому назад «отход на тыловые позиции» неуклонно продолжается, и до действительно обеспеченного, надежного «тыла», судя по всему, еще совсем не так близко. Вместе с тем экономическая эволюция уже вступила в ту стадию, когда ее дальнейший прогресс мыслим лишь при условии известного правового и даже политического сдвига.

Здесь в первую очередь ставится вопрос об отношении советского правительства к небольшевистским элементам русского общества. Необходимо, чтобы с каждым месяцем все более и более широкие круги русской интеллигенции втягивались не за страх, а за совесть в работу по воссозданию страны. Есть много оснований утверждать, что революция излечила широкие интеллигентские массы от их хронической старорежимной болезни — несносной привычки к «оппозиции ради оппозиции». Этою оппозиционной чесоткой, правда, все еще одержимы верхи нашей политиканствующей эмиграции, оторвавшиеся от реальной жизни России и слишком пропитанные дореволюционной психологией, чтобы она в них не убила здоровой политической чуткости. Но ведь трудно сомневаться, что международная и национальная влиятельность этих кругов неудержимо склоняется к минимуму и даже к нулю. Их злобствующее шипение становится все более и более безвредным, оправдывая собой разве лишь меланхолический афоризм Козьмы Пруткова: «вакса чернит с пользой, а злой человек — с удовольствием». Их монотонная никчемность, даст Бог, скоро позволит всем окончательно забыть об их существовании.

На очередь выдвигаются сложные и чрезвычайно жизненные проблемы конкретной «встречи» советской власти с русской интеллигенцией и новой русской буржуазией.

II

По тем отзывам, которыми встретили советские деятели и советская пресса «Смену Вех», видно, что правящая партия отдает себе серьезный отчет во всем значении начавшегося кризиса интеллигентского сознания для современной русской жизни. Ни партийного доктринерства, ни узкой сектантской нетерпимости не обнаружили большевики в оценке примиренческих лозунгов. Стеклов даже рекомендует целиком перепечатать парижский сборник для русских читателей в России, а Троцкий на съезде политпросветов заявляет, что нельзя найти более подходящей книги «для перевоспитания красноармейского командного состава старой школы»: «нужно, чтобы в каждой губернии был хотя бы один экземпляр этой книжки»… Отмечая, что примиренцы входят в новую Россию «через ворота патриотизма» и, следовательно, стремясь понять «сменовеховскую» идеологию, как таковую, — советские вожди, однако, недвусмысленно приветствуют ее и находят, таким образом, общий язык с идеологами небольшевистской, но лояльной по отношению к советской власти общественности. Это очень существенно и очень отрадно.

Но раз общий язык — не без известных усилий — найден, нужно использовать его для совместного определения путей дальнейшего сближения русской интеллигенции с русской властью. За словами должны ведь последовать и дела. В какие же конкретные формы может вылиться «примирение», необходимость и целесообразность которого сознаются обеими сторонами? При каких условиях оно может быть действительно широким и полноценным, захватывающим массы небольшевистских общественных кругов?