Наваждение

– Умаялась, сердечная, – ответила Фаня, баюкая Люду и одновременно устраиваясь поудобнее (коляска от ее движений скрипела и раскачивалась).

– С ума сойти, – покачала головой Софи. – Теперь уж я тебя точно никуда не отпущу, пока до места не доберемся. Иначе либо я, либо она живой не доедет… Рассказывай. Только скажи прежде: мы что с тобой, случайно посреди Сибири повстречались?

– Да какое случайно! – Фаня явно хотела махнуть рукой, но так как руки у нее были заняты, только горестно подняла брови. – Я на станции прознала, что вы человека наняли и назад поедете, и караулила вас. Ближе-то к жилью боялась. Здесь… духовные лица часто ездят… не дай Бог…

– Ладно, давай по порядку.

– Я в монастыре Ирбитском жила, в монашках. Не по своей воле случилось. Восьмой год уже, – сухо начала Фаня. – Таежный телеграф монастыри стороной не обходит. Через третьи руки дошел слух, что в Егорьевск барыня из Петербурга приехала, которая еще девочкой в наших краях бывала. Имени не принесли, но я сразу догадала, что это вы, Софья Павловна. И тогда решилась… Грех на мне великий, как я постриг приняла, но мочи моей больше не было тамочки оставаться. Либо обратно в мир, либо – в петлю. Я рассудила: чем больше перед Господом согрешу? И убежала… Матушка, небось, уже везде сообщила. Теперь мне и показаться нигде нельзя…

– Да что с тобой сделают-то? – удивилась Софи. – Подумаешь, из монастыря сбежала. Это, как я понимаю, твои личные с Богом дела… Ты ж не убила никого, не ограбила…

Фаня низко склонила голову, всхлипнула.

– Есть еще грех на мне, вам признаюсь. Деньги я из матушкиной шкатулки взяла. Семь рублей и еще полтинник. Иначе не прожить бы мне было. Кто беглую монашку в хозяйство утруждаться возьмет? А кержаки, как узнают, и побить, и убить могут…

– Ну, ладно, украла ты семь с полтиной. Это, конечно, грех, но пережить можно. Дальше-то ты что делать собираешься? Зачем меня караулила?

– Софья Павловна! Милая! Не оставьте! – истово воскликнула Фаня. Люда заворочалась во сне, но не проснулась. – В ноги упаду! («Не надо! – быстро сказала Софи. – Коляска перевернется! И ребенок…») Заберите меня отсюда! Возьмите меня с собой в Петербург, в прислуги! Или хоть в деревне у себя где поселите. Я все готова делать, в обители ко всему привыкла: убирать, мыть, готовить, за детьми, за больными, за скотиной ходить, лишь бы в миру, лишь бы среди живых людей, которые о мирском смеются, дерутся, плачут… Живут, в общем… А если вам вовсе от меня неприятно, так помогите хоть до России добраться. Я там затеряюсь где-нибудь, наймусь к кому, или еще как… Проживу, не сгину. Я ведь сильная, хоть и иссохла от тоски-то…

– Гм-м, – сказала Софи.

«Иссохшая» Аграфена оставалась раза в три дороднее самой Софи.

– В докуку вам… – закручинилась Фаня, по-своему истолковав молчание собеседницы. – Простите покорно. И чего это мне в голову взбрело… Ведь столько лет не видели вы меня, и знать не знали… Дура я как была, так и осталась… Правильно батюшка и Андрей про меня говорили… Вот доедем до почтовой станции, там я вас и освобожу, и уж пойду…

– Да погоди ты, Фаня, не голоси, – с досадой прервала бывшую попадью и бывшую монашку Софи. – Я столько времени не спала, что у меня уж в голове все мешается. Можешь ты пока за ней присмотреть, а я – хоть чуток подремлю? А потом про твои дела и подумаю, как в мозгах прояснится… Ну, можешь? – Фаня энергично закивала. – Вот и хорошо, вот и славно… Ее Люда зовут, если проснется… вон там ее кукла валяется… и бутыль с водой… – Софи несколько раз широко зевнула, едва ли не вывихивая челюсть, закрыла глаза и с облегчением откинулась на обитую кожей спинку сиденья.

Фаня вытерла черным рукавом нос и губы, заглянула в лицо лежащей у нее на руках девочки, горестно прицокнула языком, и тихонько замурлыкала колыбельную.

В подслеповатой и заброшенной избе пастуха Егорки Щукина Аграфена еще до темноты навела удивительный для этого места, какой-то сердечный порядок. Растопила треснувшую печь, поставила опару на пироги. Постирала со щелоком две Егоркины рубахи и пару подштанников. Вынула из своего узелка и разложила по комнате полудюжину вышитых салфеток. Отмыла от пыли валявшуюся под лавкой пустую бутыль и поставила на окно расцветающие ветки. Выскоблила стол и полы.

Малоумный Егорка сидел на лежанке, поджимал ноги и блаженно улыбался, никак не в силах понять, кто и за что послал ему благодать в виде этой большой, теплой и улыбчивой женщины с таким же сдобным, как она сама и ее пироги именем – Фаня…

Сестра Соня и ее (но не Егоркин!) брат Матвей (этого сложного родства Егорка уяснить до конца никогда не мог) привезли Фаню и ее вещи на Выселки в старую избу Щукиных и растолковали Егорке, что он должен во всем ей угождать, а болтать про нее, напротив, никому нельзя. Но кто будет болтать с Егоркой?

А угождать Фане пока не было нужды. Она сама ему во всем угождала и при том непрерывно напевала себе под нос что-то мелодичное и, кажется, божественное.