Наваждение

«… Не повторяй мне имя той,Которой память – мука жизни,Как на чужбине песнь отчизныИзгнаннику земли родной…»

Но уж на середине куплета ее внимание отвлеклось от Софи совершенно, и голос чуть дрогнул. Рояль стоял сбоку от окон. Когда Машенька запела, все повернулись к ней, и на дверь никто не смотрел. Упомянутая же дверь между тем тихонько (явно, чтобы не мешать музицированию и пению) растворилась, и в темном проеме показались англичане. Все трое: мистер Сазонофф впереди, а за его плечами – длинные физиономии сэра Лири и мистера Барнеби с его воинственно торчащими бакенбардами.

Машенька хотела было прерваться ради важных гостей, но Сазонофф сделал какой-то едва заметный знак, который, тем не менее, истолковать неправильно было нельзя: «продолжайте, пожалуйста, я вас прошу!»

Марья Ивановна опустила глаза на клавиши и продолжила.

И неожиданно совершенно, чуть-чуть раньше, чем положено бы по мелодии, в ее пение вплелся низкий, хрипловатый голос:

«Иль нет! Сорви покров долой!..Мне легче горя своеволье,Чем ложное хладнокровье,

Чем мой обманчивый покой…»

Присутствовавшие на вечере начали было изумленно оборачиваться. Длинные физиономии англичан тоже выражали удивление – видимо, они до сих пор не подозревали в Майкле Сазонофф способностей к исполнению русских романсов…

Но все это произошло не до конца. Потому что еще на середине куплета посреди залы, с шумом уронив стул, вскочила Софи Домогатская, обернулась и, прижав стиснутые кулаки к груди, смотрела на мистера Сазонофф страшными, черными, невероятной для живого человека величины глазами.

Потом вскрикнула: «Михаил, ты?!!» – и повалилась замертво.

Сазонофф шагнул вперед, но разумеется, не успел. Зато Измайлов, который сидел рядом с Софи, проявил как всегда неожиданную для его мешковатой фигуры проворность, вскочил и сумел подхватить падающую женщину. В зале произошло общее смятение. Все собравшиеся интуитивно или по факту знали, что Софи Домогатская просто так в обмороки не падает. Что же произошло?! Вася Полушкин, срывая задвижки, распахнул окна. Надя Коронина, перекрикивая общий гвалт, пыталась добиться исполнения каких-то своих медицинских предписаний.

Переступая через все это, как через волнующуюся воду глубокой лужи, к Софи прошел Майкл Сазонофф, принял ее от Измайлова и поднял на руки.

Они сразу же сделались отдельной фигурой, а все остальные – просто фоном для того, что происходило между ними двоими.

Софи все еще была без сознания, а Сазонофф (или кто он там?!), склонившись, быстро и исступленно целовал ее закрытые глаза, заострившийся нос и шептал всего одно слово, которое, тем не менее, объясняло почти все:

– Сонька! Сонька! Сонька!

Марья Ивановна видела их не глазами даже, а виском и ухом – потому что смотрела на свои пальцы, лежащие на клавишах. Из-под пальцев испарялась, исчезая в горячей духоте, музыка – уже никем не слышимая, никому не нужная. Машенька с усилием втянула воздух, едва удерживаясь от крика, который, конечно, тоже был бы никем не услышан и нелеп. Что делать? Уйти отсюда? Трость далеко… пока будешь тянуться, кто-то заметит, поглядит, поймет…

Господи, да какая мне разница, старательно шевеля губами, беззвучно проговорила она. Кому там глядеть? Кому я нужна? Уйти поскорее, пока не завопила в голос! От собственной злобы ей стало страшно. Обернулась, беспомощно поискала глазами мужа. Он стоял в противоположном углу залы, смотрел, как и все – на этих двоих.

– Митя! Забери меня отсюда!

Нет, она крикнула, конечно, не вслух, – но он должен был услышать!

Однако не услышал. Грех, нельзя, торопливо прошептала Машенька, нашаривая рукой трость. Ее ухода и впрямь никто не заметил. Даже галантнейший английский джентльмен, лорд Александер; он едва не столкнулся с нею в дверях и машинально поклонился, не узнавая – был поглощен происходящим, а Машенька подумала отчаянно: что ж я ухожу, англичане-то!.. – и следом: да уж какие теперь англичане.

Теперь – она! Снова она. Как скажет, так все и выйдет: с англичанами, с золотом, с жизнью.

Под темным небом блестели лужи – разливанное море. Она обходила их осторожно, прислушиваясь – не стукнет ли за спиною дверь, не раздадутся ли шаги? Сейчас он догонит, она всхлипнет: Митя! – и, уткнувшись ему в грудь, разревется всласть. Будет причитать: что же это такое, Митя, что же она с нами сделала? А он поправит: не она. Мы сами с собой сделали. Конечно, он будет прав. Почти двадцать лет они без нее жили – и что?

Господи! Машенька остановилась, яростно затрясла головой. Куда я иду? Дура! Упаду в кресло. Чаю прикажу подать с плюшками. И опять стану мечтать. А она… Она – делать!