Наваждение

Я, конечно, мог бы и не говорить ей в первый же день о появлении в моей жизни Веры, потянуть время в надежде дождаться удобного момента. Но с той же ясностью понимал, что никакой удобный момент у нас не появится, избежать рокового объяснения все равно не удастся — чем раньше я это сделаю, тем лучше, для всех. И честней тоже. Но, как это чаще всего бывает, к окончательному, твердому решению не пришел, выбрался из ванной в полуиспеченном состоянии. Отсиживаться там не было уже возможности, Маргарита и без того, наверное, удивлялась столь долгому моему отсутствию.

Она уже успела пожарить мне яичницу, сварила кофе и, поджидая, листала стихотворный сборничек, найденный на полке. Его недавно подарил мне с витиеватой надписью местный поэт в награду за прооперированную грыжу. Мужичок он был развязный, громкоголосый, крученый, такими же оказались его стихи. Впрочем, всю эту книжицу в белесой мягкой обложке я не освоил, хватило первых нескольких страничек.

— Садись, остывает все, — сказала Маргарита, улыбаясь, — я тебе, пока ешь, кое-что почитаю, ручаюсь, лучше холодной воды подействует.

— Пожалуй, не сто́ит, — со вздохом отозвался я. — Надо сначала восстановить нервную систему.

Я завтракал, Маргарита философствовала о том, насколько поэтам трудней, чем прозаикам, скрывать свою безграмотность, их, бедолаг, выдают неправильные ударения. Я старательно поддерживал этот разговор, отдалявший меня от необходимости подступать к другой, более существенной теме. И неизбежной.

Маргарита была просто больна неправильными ударениями. Человек, коверкавший русский язык, терял в ее глазах почти все свои достоинства, какими бы весомыми ни были они. Неверные ударения Горбачева, которого поначалу буквально обожала, воспринимала, как личное оскорбление. И в этом я с нею полностью солидарен. Особенно почему-то раздражают фантастические, нарочитые ляпы в народных песнях, все эти гу́ляла, во́дила, де́ржала, ка́рманы, по ули́це и прочее. Возможно, есть в этом какой-то скомороший, неведомый мне шик, но — как гвоздем по стеклу. И валить на деревенскую лапотность не надо: ведь в русских народных же поговорках ударения ставятся безупречно — была́, взяла́, дала́, приняла́, начала́, всё без промаха.

Но время шло, кофейная чашка опустела, мне нужно было выпустить пар, и я обрушился на микрофонных наших депутатов-краснобаев, безграмотных выскочек, обвиняя их в мыслимых и немыслимых грехах. Чувствовал, что разбушевался много больше, чем стоил того повод, но плохо владел собой. Маргарита несколько раз обеспокоенно взглянула на меня, потом сказала:

— Не заводись, пошли они все к бесу. Давай лучше полежим, тебе надо отдохнуть. И вообще мы с тобой слишком мало видимся, чтобы размениваться на всякую ерунду. — Встала, и пошла из кухни.

Мысли у меня заметались, как ошалевшие мухи. Но в одном был убежден бесповоротно — нельзя допустить, чтобы Маргарита разделась и легла. Выяснять отношения с ней, обнажившейся, доверившей мне себя, будет стократ тяжелей. И подлей.

— Не уходи! — крикнул я. — Останься, Маргарита.

Она застыла в дверях, непонимающе поглядела:

— Что-нибудь стряслось?

— Стряслось, — эхом ответил я. — Сядь, нам нужно поговорить.

Она медленно, не сводя с меня встревоженных глаз, присела на краешек табуретки, вся подалась вперед. И я вдруг ощутил, что ничего не смогу ей сказать, язык не повернется. Потупился, чтобы не встречаться с ней взглядом, дробно забарабанил пальцами по столу.

— Боря, — услышал я сдавленный Маргаритин голос, — у тебя… у тебя появилась женщина?

Она была умна и слишком хорошо меня знала. А еще она любила меня, и этой триады вполне достаточно, чтобы я оказался безоружным перед ней. Даже обладай я кое-каким «изменческим» опытом, вряд ли сумел бы выкрутиться. Но не тот был случай. Маргарита лишь помогла мне, избавила от необходимости нанизывать друг на дружку никчемные, беспомощные слова.

— Да, — выдавил из себя я.

— И ты этой ночью был у нее. — Не вопросительно, утвердительно.

— Да.

Я, как в далеком детстве, боязливо закрыл глаза, теперь о происходящем мог судить только по доносившимся до меня звукам. Сначала услышал длинные, через нос, вдохи и выдохи, потом она всхлипнула, скрипнула табуретка, задробили удалявшиеся шаги. Я, сморщившись, ждал, когда грохнет входная дверь, но этого не произошло. Посидел еще немного — и направился вслед за Маргаритой в комнату.

Она лежала на диване ничком, уткнувшись лицом в подушку и обхватив голову руками. Я постоял немного, осторожно присел рядом, робко тронул ее за плечо. Она дернулась, будто ее током ударило, но ни слова не произнесла.

— Маргарита, — взмолился я, — ну прости меня, пожалуйста. Ты же знаешь… Ты же все прекрасно знаешь… Я этого не хотел, к чему мне… Все так негаданно обрушилось на меня… Это оказалось сильней меня, рок какой-то… Теперь ничего нельзя изменить…

— Кто она? — еле различил я смятые подушкой слова.

— Медсестра из нашего отделения.

— Молодая?

— Дочкина ровесница.

— Красивая?

— Не знаю. Наверное. Да, красивая. Но не в этом суть. Понимаешь…