Наваждение

Простительно мне, вовремя не сообразившему, что лег не в обычную больницу — в милицейскую. Но разве не должен я был предположить, что Вера, отравленная Сидоровым, никогда уже до конца не излечится, при всем своем уме, при твердом характере, неущербной нравственности? Разве не понимал, какой тяжкий крест на себя взваливаю, женясь на ней? Увы, понимал. Или не «увы», потому что все равно жизни своей без Веры уже не представлял. Отобью хлеб у Вали, это у Симонова: «Я сам пожизненно себя к тебе приговорил». Тоже, Валя бы сказала, банально? Но если бы мне — в теории — снова пришлось делать выбор, я бы, наверное, снова женился на Вере. Не на милой сердцу Маргарите — на Вере…

Я очень постарался, чтобы дорожки Веры и Севки нигде не пересекались. Опасался, что Вера заупрямится, когда попрошу ее уйти из нашей больницы. Не только из хирургического отделения — вообще из больницы, чтобы и на одной территории с Сидоровым не находилась. Представлял, как это болезненно: менять службу, коллектив, с которым сживаешься, — особенно для женщины. Более того, работы в хирургическом отделении соседней больницы — все-таки я не хотел, чтобы Вера уходила от меня далеко — не нашлось. А она всегда после училища трудилась в хирургии, привычка — штуковина серьезная. Хоть и не мёд хирургия, но кто уже прикипел — на другое не сменяет. Должность дежурной медсестры в глазном отделении, куда перевелась Вера, — едва ли не трагедия для нее. Но согласилась она сразу же, без колебаний. Мы сражались за нашу новую жизнь, с жертвами не считаясь. Мы надеялись. Оба, я и Вера.

Все у нас жалели, когда она уходила, Покровский отказывался подписывать ее заявление. Никто не догадывался о моих с ней отношениях, наша женитьба через неделю после Вериного увольнения была, что называется, снегом на голову. Я наблюдал за Сидоровым. Он, пожалуй, единственный, кто безразлично — внешне, по крайней мере, — воспринял ее уход. И он же довольно сдержанно прореагировал на известие о нашей свадьбе. Это он-то, Сидоров, самый импульсивный из нас, ухватывавшийся за любой повод, чтобы побазарить, устроить возлияния.

Вывод напрашивался один: Севка знал о предстоящих переменах. И знал от Веры, никто другой не мог ему сообщить, с Ларисой он тогда еще не познакомился. Значит, где-то он все-таки виделся с Верой. Но я упорно гнал от себя такие мысли, старался вообще не думать об этом. Надеялся, что Севка просто темнит, чтобы не выказать, как досадил ему наш с Верой союз. Любопытней всего, что мои отношения с ним заметно вскоре улучшились, я даже несколько раз побывал у него дома. Понятно, я преследовал свои цели, но ведь Севка мог не откликнуться, избежать нашего сближения. Тем более, что собутыльник я аховый и для всех прочих Севкиных забав не гожусь. Похоже, и Севка имел какие-то свои резоны, зачем-то я был нужен ему.

Я не сказал о Сидорове ни единого доброго слова. С моей подачи он — человек, напрочь лишенный каких-либо достоинств. Есть неглупая поговорка: «Как смотришь, так и видишь». Но вряд ли я заблуждаюсь, черного кобеля отмывать бесполезно. И все же что-то в Сидорове, конечно, было — благоволение к нему Покровского лучшее тому доказательство. Да и Веру он не силой взял, чего уж там. О Ларисе вообще умолчу. Но как ни пытался я быть объективным — не для Сидорова, для себя, — разглядел у него лишь одно достижение — безупречные, редкостной крепости зубы. Один золотой, но, выяснилось, тоже испорченный, вставил в юности коронку для форсу. Открывал ими пивные и прочие бутылки во мгновение ока. И улыбка у него была «стодолларовая». Хорошая улыбка — не последнее дело, но неужели одних выставленных напоказ зубов, даже самых отменных, достаточно, чтобы ввести в заблуждение столько людей?

Никогда уже не смогу узнать, изменяла ли мне Вера с Севкой. Пытался убедить себя, что счет у нее с ним единственный: хотела отомстить за то, что шантажировал ее, не давал жить спокойно, изводил. Женщина, доведенная до крайности, — пострашней любого разбойника…

Уговорить можно кого угодно, только не себя. Есть, конечно, несколько почти достоверных признаков, по которым муж должен заподозрить, что у жены появился другой мужчина. Усиленное, например, внимание, какое вдруг начинает она уделять своей внешности, одежде, прежде всего — белью. И берегись муж, если жена обращается к тебе фанерным словом «дорогой», — рожки наверняка уже прорезались. Ну, о переменах в интимной жизни нет смысла даже упоминать. Но Вера ни разу не дала мне повода усомниться в ней. Одно из двух — или она превосходная актриса, или я недостаточно проницателен, чтобы не сказать слеп. Существует, впрочем, третий вариант, самый для меня желанный — не изменяла. Но что мне тогда делать с ее футляром для очков?