Наваждение

Я не сомневался, что Вера пригласит меня, девяносто девять из ста, хотя бы из элементарной вежливости. Но я не войду. Нетрудно выдумать причину, чтобы отказаться, но я и выдумывать ничего не стану — просто не войду и всё. Раскланяюсь — и вниз. Я не опасался остаться с Верой один на один — ни за нее, ни за себя. Но лучше было — прекрасно понимал — не делать этого, не нагнетать. И без того хватало перебегавших нам дорогу черных кошек.

Последняя лестничная площадка. Вера полезла в карман за ключом:

— Может, зайдете, Борис Платонович? Кофейку горячего выпьете с морозу, отдохнете.

Даже если бы вынашивал я какие-то варианты, это ее «может» сразу должно было остудить меня. Снова, так получалось, решающее слово доставалось мне.

— Благодарю, но никак сегодня не могу, — сказал я, опуская сумку на пол и кладя сверху коробку.

Вера успела отворить дверь, оглянулась — и вдруг звонко, по-девчоночьи расхохоталась:

— Да ладно вам, Борис Платонович, перестаньте! — Схватила меня за руку и потащила внутрь.

Я не сопротивлялся. Совсем уж идиотом выглядел бы, если бы начал упираться, вырывать руку. Но пути для отступления не были отрезаны, великолепно мог бы еще дать обратный ход, не раздеваясь и не устраивая митингов.

Вера сняла с меня шапку, положила на полочку над вешалкой:

— Не заставляйте расстегивать пуговицы на вашем пальто, у меня пальцы закоченели. Все равно я вас не выпущу, пока чаем или кофе не напою. Будьте уж до конца джентльменом, не допустите же вы, чтобы женщина вас упрашивала.

Что мне оставалось? Разве что посмотреть на часы и сотворить крайне озабоченный вид. Но чуть расслабился — теперь она перехватила инициативу, она принуждала меня. Помог — джентльмен! — Вере снять шубку, затем разделся сам. Подумал, что ей действительно впору было замерзнуть — шубенка легкая, на рыбьем меху, коротенькая. Предпочитает страдать, лишь бы ноги свои модельные повыше открыть, даже студеной зимой.

— Переобувайтесь, — пододвинула ко мне Вера большие мужские тапочки без задников. — И вообще будьте, как дома. А еще, пожалуйста, поскучайте здесь немного, у меня в комнате не совсем прибрано.

Упорхнула, а я понемногу начал выделять желчь, прикидывая, для кого дежурят в коридоре эти тапочки, и у кого что болит — знакомы ли они с ножками Сидорова. Через минуту она снова показалась, теперь, при свете, я смог разглядеть ее получше. Мороз никого не делает пригожей, потому что обладает неприятным свойством красить не только щеки, но и носы. Сейчас Верино лицо с пунцовым вздернутым носом, слегка размазанными, все еще слезящимися от ветра глазами, мало привлекало. И я почему-то этому обрадовался. Снова уверенно взяла меня за руку, ввела в комнату.

Мне было интересно поглядеть, как она живет, — вещи, давно известно, способны многое рассказать о хозяине. Но тут глазу не за что уцепиться: стандартная комната, стандартная непритязательная мебель, телевизор допотопный — да и как иначе обитать медицинской сестре, с ее позорной зарплатой? Но два момента я ухватил сразу: в доме почти не было книг и тахта у стены впечатляла — широченная для такой маленькой площади, устлана ярким, цветастым ворсистым покрывалом. Возле тахты — маленький журнальный столик, больше чем для двоих не накроешь. Этот интимный ансамбль понравился мне еще меньше.

— Садитесь, Борис Платонович, — кивнула мне Вера на тахту, — располагайтесь. Покину вас ненадолго, на кухню сбегаю. Вам чай, кофе? У меня, к сожалению, только растворимый, индийский.

Я уже раскрыл для ответа рот, но она вдруг совсем сбила меня с толку. Зябко поежилась — и просительно улыбнулась:

— А можно я в душ сбегаю? Закоченела совсем, даже извилины в мозгу задеревенели. Пять минуточек, вы не обидитесь, подождете?

Я неопределенно пожал плечами — выбирать не приходилось, если уж вошел сюда, разделся.

Вера опять исчезла, я, самоед, затосковал. Сюжет пошлого фильма продолжался — непременный гигиенический душ перед общением, не хватало только, чтобы вышла, завернутая в едва прикрывающее грудь полотенце, расточая запахи дезодоранта.

Чтобы чем-то заполнить тягостную паузу, я подошел к зеркалу, взялся расчесывать примятые шапкой волосы. Никак не мог придать им нужную форму, раздражался сильней, чем стоила того причина. С волосами у меня сложные отношения. Хоть и невообразимо это, волосы — это совершенно автономная, никому не подвластная структура. У них свой характер, даже настроение, свои капризы, чудачества. Живут особой, независимой от хозяйской воли жизнью. Этакий кот, гуляющий сам по себе. А чего, — подумал, глядя в зеркало на свое недовольное лицо, — я пыжусь? Хочу произвести на Веру впечатление, скорблю, что вихор на темени торчит, никак не уляжется? Сунул расческу в карман, заходил по комнате. Интересно, намочит ли Вера свою рыжую копну?