Наваждение

— И поэтому затащили меня к себе? — Я убивал двух зайцев. Отказывался дальше выслушивать о моих чувствах к ней и сам переходил в наступление. — Чтобы… чтобы сказать мне это?

— Ну, вот видите. — Улыбка теперь была кислой. — Еще одно подтверждение моим словам о вашем характере. Не беспокойтесь, не для «чтобы и чтобы». — Отодвинулась, сняла с головы полотенце, тряхнула еще влажноватым пушистым облаком волос. — Помните, просила вас не думать обо мне хуже, чем я есть?

— Да, — односложно ответил я.

— Потому и пригласила.

Или я совсем плохо начал соображать, или каким-то другим, не понятным мне языком Вера изъяснялась. Ее «потому» абсолютно ничего для меня не прояснило. Медленно, с разбором отыскивая слова, спросил:

— Пригласили, чтобы доказать мне, что вы морально устойчивы, если я вдруг, подумав иначе, стану приставать?

— Так вы ж не станете приставать, мне это даже в голову не могло прийти, не знаю вас, что ли. Как любит говаривать наша сестра-хозяйка, не первый год замужем. — Наполнила свою рюмку, оставив мою пустой, залпом выпила.

Я — чем еще мог отплатить ей? — налил в свою, тоже молча, будто нет Веры рядом, проглотил. Отвратительный ликер, как только эта гадость может кому-то нравиться. Еще секунду назад у меня и в мыслях не было заговаривать на подобную тему, сам не понял, как у меня вырвалось:

— Почему вы в разводе?

По идее, она не должна была отвечать, в лучшем случае одарила бы меня удивленным взглядом. Я, кляня себя за несдержанность, смотрел, как она вытащила сигарету, со второй спички прикурила, затем протянула мне полупустую пачку:

— Будете?

Я демонстративно взял одну, сунул в рот. Вера хмыкнула, чиркнула еще одной спичкой, поднесла к моему лицу маленькое колеблющееся пламя. Я забрал у нее спичку, осторожно, скосив глаза, приблизил к огню кончик сигареты. Весь подобрался, чтобы не закашляться. Это была третья в моей жизни сигарета. Согласился бы взамен допить весь оставшийся приторный ликер. Вера, скептически поджав губы, наблюдала за моими подвигами. Обошлось, не закхекал, сумел выпустить тошнотворный дым прежде, чем он достиг чувствительного краешка горла. Я был доволен собой. И уже меньше сокрушался, что коснулся ее личной, куда не следовало мне лезть, жизни. В любом случае предпочтительней, чем обсуждать вопрос, почему она так уверена, что не буду приставать к ней. Посмотрел на Веру изучающим, «докторским» взглядом — врач на сестру.

— Почему вас заинтересовал мой развод? — спросила она.

— А мне все интересно, — выпустил еще одну струйку дыма.

— Все, что имеет отношение ко мне?

— Вообще все.

Вот так-то. Я ей не мальчик для битья и не объект для вышучивания.

— Могла бы не говорить, но скажу. Он изменил мне.

— И этого оказалось достаточно?

— И этого оказалось достаточно. Для меня.

— Вы его любили?

— Любила.

— Не жалеете?

— Не жалею.

— Он просил прощения? Хотел вернуть вас?

— Просил. Хотел.

Это напоминало игру в настольный теннис. Маленький увертливый мячик вопросов и ответов метался между нами.

Я ей не поверил. Не тот она человек, не той закваски, чтобы устроить раздрай из-за гульнувшего муженька. Женщины не ей чета прощали. Зачем же вешает мне лапшу на уши? Продолжает размахивать флагом с лозунгом «Не думайте обо мне хуже, чем я есть»? Сама нравственность и принципиальность? После Сидорова! Я прислонился виском к стене, закрыл глаза. Тихо, коварно кружилась голова.

— А вы бы простили жене измену, Борис Платонович?

— Моя жена на такое была неспособна, — ответил, не размыкая век. Хорошо ответил, чтобы не очень-то резвилась.

— А вы — ей?

— Процитирую вас: «Мог бы не говорить, но скажу». Я никогда не изменял жене.

— И будете утверждать, что не знали ни единой женщины, кроме жены?

— Вы спросили о жене, я ответил. — Утратил бдительность, затянулся глубже, чем следовало, поперхнулся дымом и закашлялся.

Это был даже не кашель — судорожные, болезненные конвульсии. Я весь сотрясался, задыхаясь, из глаз полились слезы. Представлял, как нелепо, комично выгляжу, и от этого корчился еще сильней. Вера пришла на помощь, взялась колотить меня по спине, чем лишь усугубила мои ужимки и прыжки. Выставил, не глядя, руку, отстраняя ее, и почувствовал, как моя ладонь уперлась в тугой остроконечный холмик.

Если справедлива поговорка, что клин клином вышибают, нечто подобное со мной произошло. Совпадение или несовпадение, но я вдруг перестал кашлять. Быстро извлек из кармана платок, вытер глаза, испуганно уставился на Веру — не истолковала ли превратно мой жест. И обнаружил еще одну перемену — в альтруистическом порыве она, должно быть, не заметила, как разошелся сверху ее халат, мне, сидевшему сбоку, открылся тот участок ее молочной кожи, который от посторонних взглядов женщины прячут. Я оказался прав — под халатом у нее ничего не было.

Она моментально перехватила мой взгляд, густо покраснела, глубже запахнулась, забрала у меня сигарету, расплющила в пепельнице:

— Это вам наказание, что исповедуете одно, а делаете другое.

В моей ладони еще хранилась упругость смявшейся Вериной груди, минутная растерянность не прошла, ее слова я расценил по-своему: