Навязчивость, паранойя и перверсия

Следующий сеанс он начинает словами, что должен поведать о неких фактических событиях из своего детства. С семи лет, как он уже говорил, он боялся, что родители догадываются о его мыслях, и, в сущности, этот страх сохранялся у него всю последующую жизнь. В двенадцать лет он полюбил маленькую девочку, сестру своего друга (в ответ на мой вопрос: не чувственно, он не хотел видеть ее обнаженной, она была слишком маленькой), которая, однако, не была с ним столь нежной, как ему бы того хотелось. И тут ему пришла мысль, что она будет с ним ласковой, если его постигнет несчастье; в качестве такового невольно возникла мысль о смерти отца. Он тут же энергично отверг эту идею, он и сейчас защищается от возможности того, что мог таким образом выразить некое «желание». Это была разве что «мыслительная связь»[21]

. Я возражаю: «Если это не было желанием, отчего такое сопротивление?» – «Только из-за содержания представления, что отец может умереть». Я: он произносит эти слова так, словно они оскорбляют величество; при этом, как известно, того, кто скажет: «Император – осел», точно так же накажут и в том случае, если он облачит эту предосудительную мысль в слова: «Если кто-нибудь скажет… то он будет иметь дело со мной». Для содержания представления, которое он так отвергал, я мог бы сразу найти взаимосвязь, которая исключила бы это сопротивление; к примеру: «Если мой отец умрет, я убью себя на его могиле». Он потрясен, но не отказывается от своего возражения, поэтому я прерываю спор замечанием, что идея о смерти отца все же возникла здесь не впервые; очевидно, она происходит из более раннего времени, и когда-нибудь мы должны будем проследить ее возникновение. Далее он рассказывает, что во второй раз точно такая же мысль, словно молния, промелькнула у него за полгода до смерти отца. Он уже был влюблен в ту даму[22]

, но из-за материальных трудностей не мог помышлять о соединении с ней. И тут появилась мысль: «Когда отец умрет, он, пожалуй, настолько разбогатеет, что сможет жениться».

В своей защите он зашел тогда так далеко, что пожелал, чтобы отец вообще ничего не оставил и тем самым не было выгоды, которая компенсировала бы эту ужасную для него потерю. В третий раз та же самая мысль, но очень смягченная, у него появилась за день до смерти отца. Он подумал: «Сейчас я могу потерять самого любимого для меня человека», и тут же возникло возражение: «Нет, есть еще один человек, утрата которого была бы для тебя еще болезненней»[23]

. Он очень удивлен этим мыслям, поскольку совершенно уверен, что смерть отца никогда не могла быть предметом его желания, она была только предметом его опасений. – После этих слов, произнесенных со всей убедительностью, я считаю целесообразным изложить ему новую частицу теории. Теория утверждает, что такая тревога соответствует прежнему, ныне вытесненному желанию, а потому следует предположить нечто прямо противоположное его заверению. Это также согласуется с требованием рассматривать бессознательное как контрадикторную противоположность сознательного. Он очень взволновал, очень недоверчив и удивляется, как у него могло возникнуть это желание, ведь отец был для него самым любимым человеком на свете. Не подлежит сомнению, что он отказался бы от любого личного счастья, если бы этим мог спасти жизнь отца. Я отвечаю, что именно такая сильная любовь является условием вытесненной ненависти. В отношении безразличных ему людей он наверняка легко может находить мотивы для умеренной симпатии и такой же антипатии, если, скажем, является служащим и рассуждает о своем начальнике, что тот приятный руководитель, но придирчивый юрист и бесчеловечный судья. Ведь то же самое говорит Брут о Цезаре у Шекспира: «Цезарь любил меня, и я его оплакиваю; он был удачлив, и я радовался этому; за доблести я чтил его; но он был властолюбив, и я убил его»[24]. И эти слова уже кажутся необычными, потому что мы ярче представили себе чувства Брута к Цезарю. Если бы речь шла о человеке, который ему более близок, скажем о его жене, он стремился бы иметь целостное ощущение и поэтому, как это присуще всем людям, пренебрегал бы ее недостатками, способными вызвать у него неприязнь, не замечал бы их, словно слепой. Стало быть, именно большая любовь не допускает, чтобы ненависть (если карикатурно ее так обозначить), которая, пожалуй, должна иметь некий источник, оставалась сознательной. Проблема, однако, заключается в том, откуда происходит эта ненависть; его высказывания указывали на период времени, когда он боялся, что родители догадываются о его мыслях. С другой стороны, можно было бы также спросить, почему большая любовь не смогла погасить ненависть, как это обычно бывает при столкновении противоположных импульсов. Можно только предположить, что ненависть связана с неким источником, неким поводом, что и делает ее несокрушимой. Стало быть, с одной стороны, такая взаимосвязь защищает ненависть к отцу от разрушения, с другой стороны, большая любовь препятствует ее сознанию, поэтому ей ничего не остается, как существовать в бессознательном, откуда в отдельные моменты она все-таки может на мгновение протискиваться вперед.