Навязчивость, паранойя и перверсия

Невроз навязчивости самым обильным образом пользуется ненадежностью памяти для симптомообразования; какую роль в мышлении больных играют вопросы о продолжительности жизни и потустороннем мире, мы вскоре узнаем. В качестве самого подходящего перехода я прежде хочу еще обсудить ту черту в суеверии нашего пациента, упоминание о которой несколько раньше, несомненно, вызвала недоумение у многих читателей.

Я имею в виду утверждавшееся им всемогущество

своих мыслей и чувств, добрых и дурных желаний. Искушение объявить эту идею бредом, выходящим за рамки невроза навязчивости, несомненно, нельзя назвать незначительным; однако точно такое же убеждение я обнаружил и у другого больного неврозом навязчивости, который давно уже выздоровел и ведет нормальную жизнь. Собственно говоря, все больные неврозом навязчивости ведут себя так, словно разделяют подобное убеждение. Нашей задачей будет – прояснить эту переоценку. Предположим сразу, что в этой вере открыто заявляет о себе часть старой детской мании величия, и спросим нашего пациента, на чем он основывает свое убеждение. Он отвечает, ссылаясь на два события. Когда он во второй раз приехал в ту водолечебницу, где впервые и единожды за все время его состояние улучшилось, он снова попросил ту самую комнату, которая благодаря своему расположению способствовала его общению с одной из сиделок. Он получает ответ: комната уже занята одним пожилым профессором, – и реагирует на это известие, значительно снизившее его шансы на излечение, недобрыми словами: «Чтоб его за это паралич разбил». Через две недели ночью он вдруг проснулся, обеспокоенный представлением о трупе, а утром услышал, что у профессора действительно случился удар и что его принесли в комнату примерно в то же время, когда он проснулся. Второе событие было связано с одной уже немолодой, очень нуждавшейся в любви женщиной, которая весьма любезно вела себя с ним, а однажды прямо спросила, сможет ли он ее полюбить. Он дал отрицательный ответ; через несколько дней он узнал, что женщина выбросилась из окна. Он стал себя упрекать и сказал себе, что в его власти было спасти ее жизнь, если бы подарил ей свою любовь. Таким образом он приобрел убеждение о всемогуществе своей любви и своей ненависти. Не отрицая всемогущества любви, мы хотим подчеркнуть, что в обоих случаях речь идет о смерти, и присоединимся к напрашивающемуся объяснению, что наш пациент, как и другие больные неврозом навязчивости, вынужден переоценивать воздействие своих враждебных чувств во внешнем мире, поскольку значительная часть внутреннего психического воздействия этих чувств его осознанному знанию была недоступна. Его любовь – или, скорее, его ненависть – действительно чрезвычайно сильны; именно они создают те навязчивые мысли, происхождение которых он не понимает и от которых безуспешно защищается[67]

.

К теме смерти наш пациент имел совершенно особое отношение. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, он проявлял искреннее сочувствие, с благоговением участвовал в похоронах, из-за чего братья и сестры в насмешку его называли «стервятником»; но также и в фантазии он постоянно убивал людей, чтобы выразить искреннее сочувствие близким родственникам покойника. Смерть старшей сестры, когда ему было примерно три с половиной года, играла в его фантазиях важную роль и самым тесным образом связалась с детскими проступками тех лет. Кроме того, мы знаем, в сколь раннем возрасте его стала занимать мысль о смерти отца, и можем трактовать само его заболевание как реакцию на это событие, которого пятнадцать лет назад он навязчиво желал. Странное распространение его навязчивых опасений на «потусторонний мир» есть не что иное, как компенсация за эти желания смерти отцу. Оно произошло через полтора года, когда снова усилилась печаль по умершему отцу, и должно было, вопреки реальности и ради желания, до этого проявлявшегося во всевозможных фантазиях, упразднить смерть отца. В нескольких местах мы научились переводить добавление «на том свете» словами «если бы мой отец был еще жив».