Навязчивость, паранойя и перверсия

До своего заболевания председатель судебной коллегии Шребер был человеком строгих правил: «Существует не так много людей, – утверждает он, и я не вижу оснований ему не доверять, – которые росли в столь строгих нравственных принципах, как я, и которые всю свою жизнь, особенно в половом отношении, вели себя – соответственно этим принципам – в такой же степени сдержанно, как я это могу сказать про себя» (281). После тяжелой душевной борьбы, внешне проявившейся в виде симптомов болезни, его отношение к эротике изменилось. Он пришел к мысли, что забота о сладострастии является его долгом, исполнение которого само по себе может покончить с тягостным конфликтом в нем, возникшим, как он считал, из-за него самого. Сладострастие, как уверяли его голоса, стало «богобоязненным» (285), и он сожалеет только о том, что не способен посвятить себя весь день напролет заботе о сладострастии[105] (там же).

Таков, следовательно, был общий итог болезненного изменения у Шребера в двух основных направлениях его бреда. Прежде он был склонен к сексуальному аскетизму и сомневался в боге; в процессе развития болезни он стал верующим и приверженцем сладострастия. Но подобно тому, как его обретенная вера была странной по своему содержанию, точно так же и сексуальное наслаждение, которое он получал, носило совершенно необычный характер. Это была уже не сексуальная свобода мужчины, а сексуальное чувство женщины, он относился к богу по-женски, ощущал себя женой бога[106]

.

Ни одна другая часть его бреда не обсуждается больным так подробно, можно сказать, так назойливо, как утверждаемое им превращение в женщину. Поглощенные им нервы приняли в его теле характер женских нервов сладострастия и, кроме того, сделали его несколько женственным, в частности придали его коже мягкость, присущую женскому полу (87). Он ощущает эти нервы, когда слегка надавливает рукой на любую часть тела, как образование под кожной поверхностью, состоящее из нитевидных или похожих на жилы волокон, которых особенно много на груди, там, где у женщины находится бюст. «Надавливая на это образование, я способен, особенно когда думаю о чем-то женском, создавать у себя чувство сладострастия, соответствующее тому, что ощущает женщина» (277). Он уверен, что по своему происхождению это образование – не что иное, как прежние нервы бога, которые все же едва ли могли утратить свое качество нервов из-за перемещения в его тело (279). С помощью «рисования» (визуального изображения) он способен создавать у себя и у лучей ощущение, что его тело оснащено женскими грудями и женскими половыми органами: «Рисование женских ягодиц на моем теле – honny soit qui mal у pense – настолько вошло у меня в привычку, что я почти непроизвольно делаю это каждый раз, когда нагибаюсь» (233). Он «осмеливается утверждать, что у каждого, кто увидел бы его перед зеркалом раздетым по пояс – особенно если иллюзия подкрепляется женскими украшениями – создалось бы несомненное впечатление

женской верхней части туловища» (280). Он требует врачебного обследования, чтобы установить, что все его тело с головы до пят пронизано нервами сладострастия, что, по его мнению, присуще только женскому телу, тогда как у мужчины, насколько ему известно, нервы сладострастия находятся лишь в половых органах и в непосредственной близости от них (274). Душевное сладострастие, развившееся благодаря такому скоплению нервов в его теле, столь велико, что ему достаточно лишь чуть-чуть напрячь свое воображение, особенно когда он лежит в постели, чтобы получить чувственное удовольствие, которое дает ему довольно ясное представление о наслаждении, получаемом женщиной при половом сношении (269).

Если мы теперь вспомним о сновидении, приснившемся в инкубационный период его заболевания еще до переезда в Дрезден, то становится совершенно очевидным, что бред превращения в женщину – не что иное, как реализация содержания этого сна. Тогда этот сон вызвал у него взрыв мужского негодования, и точно так же он поначалу защищался от его исполнения во время болезни, расценивал превращение в женщину как позор, которым ему злонамеренно угрожают. Но затем наступило время (ноябрь 1895 года), когда он начал смиряться с этим превращением и связал его с высшими божественными намерениями: «С тех пор заботу о женственности я с полным сознанием сделал своим девизом» (177–178).

Затем он пришел к твердому убеждению, что сам бог для своего собственного удовлетворения требует от него женственности:

«Но как только – если мне позволительно так выразиться – я оказываюсь наедине с богом, для меня возникает необходимость всеми возможными средствами, а также призвав всю свою силу разума, особенно свое воображение, делать все для того, чтобы божественные лучи по возможности непрерывно или – поскольку человек на это попросту не способен – хотя бы в определенное время дня получали впечатление о женщине, предающейся сладострастным ощущениям» (281).