Навострятся ли тупари

В праздник родственник идет по родственникам

раствориться в разговоре простеньком:

не прошли ли слухи мимо родича

про карьеру Геморроя Геморроича?

Я же рву все родственные путы,

в невидимку и одетый, и обутый.

Никого я не слюнявлю и не чмокаю.

«Как живешь?» Я терпеливо ничевокаю…

Я в глазах друзей подвержен линьке:

облетели должности, как с осенней липки!

Уменьшаюсь.

Ужался.

В памяти ничьей не умещаюсь.

Ужасно!

С остротой ни с либеральной, а с критической

осуждаю вожделенной жизни скотство,

наслаждаюсь скукой аскетической,

праздную с удачливым несходство.

Впредь — ни суесловия, ни пиршества!

Лезет нигилист из утописта…

Только исповедь-то исподволь не пишется —

в исповеди надо утопиться.

Буду жестче камня, в пропасть брошенного,

нападу лежачий на стоящего,

утону в утробе прожитого прошлого

и, как инок, отрекусь от настоящего.

Если бездарь выхваляется — «Богач я!» —

съежься, гений, позабудь про шутки.

Сдохнут с голоду Петрарка и Боккаччо,

если Возрождение не в жизни, а в брошюрке!

Для несчастных — вещность,

для счастливых — вечность,

для несчастных — люстр созвездья,

для счастливых — звезд соцветья…

Пусть в бетонной кубатуре кабинета

крот мечтает: «Кабы я-то! Кабы мне-то!»

Для такой мечты и дня не украду.

Не завидую незрячему кроту!

1980 г.

НОЧЬ

Алисе

Ночь мчалась туда, где закат языкат,

на скорых своих вороных рысаках.

Сквозь небо змеею без глаз

и без жала

комета ползла, торопилась, бежала…

Рассыпалась звезд золотая крупа.

Был месяц увесист и в воду упал.

В студеном колодце, у самого дна

вода, от него голубая, видна.

Сон крепкий кого-то и где-то сковал.

А я не уснул — по тебе тосковал.

Под черными окнами, в синих степях

всю ночь моя песня искала тебя.

Но небо — без месяца,

степь — без пути.

Исчерпана песня. Куда мне пойти?

Бездействие — мукою.

Тьма — без надежды.

Беседую с эхом, аукаю:

«Где ж ты?»

Несу на судьбу за изветом извет…

Вдруг все озаряет серебряный свет!

Ты месяц достала, стоишь у колодца

и светишь,

хоть страшно серпом уколоться.

Легко отыскал я тебя в одночасье.

Ты месяц нашла, как подкову

на счастье!

На осень сменяли мы страстные вёсны.

Та ночь,

тот колодец,

те степи и звезды

в душе отраженьем лежат дорогим…

А месяц-то найденный светит другим!

СОЛНЫШКО-ЗОЛУШКА

Прежде всех, как труженица Золушка,

пробудилось, встало нынче солнышко.

У большой печи оно хлопочет,

зиму в лето переплавить хочет.

И лучи, под стать лучинам тонким,

быстро нарезает для растопки…

Где стальные льды? Седые горы где?

В крошки — сталь. И седина растаяла.

Шум в лесах, в полях…

И в снежном городе

ничего в покое не оставлено.

Резво крыши крошатся и рушатся,

трескаются, лопаются стены.

Был дворец, теперь сверкает лужица.

Тоньше пальца монумент толстенный…

Браво, солнце! Не стесняйся, рушь-ка!

Снежный город — это же игрушка!

Пусть ему сегодня будет жарко.

К нам весна идет! Его не жалко.

САВЕЛОВСКИЙ ВОКЗАЛ

Суетный Савеловский вокзал

сдвоенную сталь в меня вонзал…

Где же тот вагон пронумерованный?

…Жадных ожиданий довершение.

Неподвижность пятерней перронной

ловит длинношеее движение.

 Эй, электровозы-атаманы,

распахните двери-автоматы!

Сыпьте в невод площадной и уличный

ваш улов из Рыбинсков и Угличей!..

У заиндевелого чела

встали лыжи мачтой корабельной…

В сутолоке ловкая пчела

сберегает взяток коробейный…

Обошла метелица перрон,

всех крылом задела голубиным…

А неугомонные Пьеро

дарят каламбуры Коломбинам…

Карты сдав,

застыл состав…

Или жизнь длинней от параллелей,

от прибытий, слез и отправлений?

«Ты любима!» А в ответ: «Верна я!»

Делит нас пневматика дверная…

Срежьтесь в «дурака». На полку лягте.

Утоните в смачном просторечье.

Но оставьте средь вокзальной слякоти

Чистый поцелуй залогом встречи.

ОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ

Насмотришься сколького

на улице Горького!

«Парле ву…»

«Шпрехен зи…»

«Ду ю

спик…»

Я к троллейбусу дую

в час «пик».

А в глаза зажженными фарами —

лица — парами,

девушки, парни…

 Рвется женщина в давке,

как пешка в дамки.

Осторожно, не наступите ей на мозоль!

О толпа, ты поток потогонный.

Как тернисты твои катакомбы!

Я в тебе измельчал,

растворился,

усох…

Ты — портретная галерея.

Мне набили оскомину

сотни бород Галилея

и до тысячи

джордано-бруновских жгучих усов.

Я на выставке мод,

я на празднике масок,

я в массах.

Ну-ка, сбросьте улыбку,

пожилой искуситель!

Кто вкруг юноши вьется?

Пчела ли?

Оса ли?

Сколько Лилий и Роз,

Маргарит и Азалий

расцветает в толпе, как в траве,

хоть косою косите!

Но у каждой,

у каждого

бьется сердечко,

трепетное, как свечка,

засекреченное, как дипкурьерский багаж.

Не окликнет досмотрщик:

«А ну-ка, покажь!»

Жмут бока человечки-шкатулки.

Легкодумки, тяжелодумки

верят в ценность слова-сырца.

Джемперочки в зигзагах орнамента,

а под ними, укрытые намертво,

невидимки-сердца.

Черт со страху сбежал, замесив

человеческий этот массив!

Только где-то в нем пятачок растерт.

И растет!

Коридор возникает, как выеденный,

словно выдутый сквозняком.

И плывет, обнаженный, видимый,

и трепещет в нем красный ком…

Кто смеется, кто жмется, кто сердится…

Эй, в футлярах, раздайтесь вширь!

Не заденьте открытого сердца!

Боже, кто же вы, люди ль, вши ль?..

А комочек движется чудом,

беззащитен, доверчив, чуток.

Не спугните его касанием,