Навсегда, до конца

Мало где светились окна, Питер спал, усталый, побежденный, победивший, ликующий и унылый, радостный и озлобленный Питер. Дремали у у ворот, у подъездов, в тулупах, дворники. Пробегали кое-где бродячие собаки — много их что-то развелось. А людей встречных не было. И потому столь удивителен был тот, высокий, прямой, что, не переминаясь, почти навытяжку, словно в карауле, ждал кого-то — или чего-то? — возле фонарного, слабо наверху мерцающего столба. В офицерской, без погон разумеется, шинели, он шагнул наперерез, властно подняв руку, извозчик обернулся к Бубнову: подвезем, сударь? Андрей Сергеевич кивнул, — почему бы не взять попутчика, замерзнет человек. Но тот лишь попросил огня. И когда извозчик в горстке протягивал бывшему благородию зажженную береженую спичку, Бубнов увидел — на мгновение — лицо такое знакомое, такое памятное, что уж никак ошибиться не мог: суховатое, с решительным носом, с короткими, по форме, усиками, с четкими, властными губами, зажавшими вместо душистой папиросы вонючую самокрутку. И глаза — холодно-вежливые, испытывающие, приглядывающиеся глаза, которые встретились с глазами Бубнова. Только на мгновение, всего на миг.

Лошаденка тронулась. Бубнов обернулся: Шлегель смотрел ему вослед.

И, не зная, что в пролетке, обыкновенной, со слабыми, с трещиною, рессорами, на вытертом сиденье разместился человек, сутки назад за своею подписью известивший всю великую Россию о победе Революции, ничего не ведая о том, извозчик, быть может, спросил у седока то, что спрашивали тогда почти все: «Царя нет, министров скинули, как, сударь-батюшка, жить-то будем теперь? К чему повернули? Куда?» И возможно, Андрей Сергеевич ответил: «Будем — жить».

Так это было или не так, о чем думал и что испытывал Бубнов тогда — неизмеримую гордость, счастье победы, невероятную, свойственную творцам, удовлетворенность совершенным, боль от сознания невозвратных потерь, потребность в ласковом женском прикосновении — кто скажет?

Может, Бубнову просто хотелось спать, он устал.

Эпилог

1

...Вот уже года, наверное, два его взялась маять бессонница. Не та, юношеская, пережитая всеми, когда на летной зорьке выскакиваешь через окошко, босиком бежишь по мокрой траве, перемахиваешь забор, идешь неведомо куда, горланишь песни или молча произносишь любимые стихи, когда стихи, пускай неумелые, слагаешь сам, когда кладешь на чей-то подоконник, неважно чей, ветки только что распустившейся черемухи, сирени, простеньких ли полевых цветов. И не бессонница стариковская, при которой день, словно у младенца, перепутывается с ночью, при которой в глухую темь человек поднимается, пьет чай, бесцельно бродит по квартире, бесцельно переставляет с места на место мелкие и ненужные вещи, равнодушно, словно постороннюю, чужую, перебирает собственную долгую жизнь и уже не сожалеет ни о совершенных ошибках, ни о том, чего не успел сделать.

Его бессонница была как бы «среднего рода», того присущего людям возраста, именуемого деликатности ради зрелым, а если выразиться жестче, как ни крути, предстарческого. Она жестока и беспощадна, эта бессонница пожилых. Сон либо не приходит часами, либо же обрывается, как изношенная кинолента, и теперь ее не склеишь до того часу, когда хочешь или не хочешь, а надо вставать, вставать с тяжелой головой, с непонятной, неприятной усталостью во всем теле, с трудной раскачкой на предстоящие дела.