Навстречу Нике

В Бухенвальде, едва войдя с нашей писательской группой на территорию лагеря смерти и увидев в музее за стеклом горы человеческих волос, предназначенных для набивки диванов, фотографии наголо остриженных живых мертвецов, я тут же вышел за ограду, не было сил идти дальше, осматривать со всеми бараки, печи крематория.

Курил на скамейке под огромным, развесистым деревом, помнящим, как в эти ворота втягивались под конвоем эсэсовцев и овчарок тысячи и тысячи невинных, и понимал, что не прощу. Никогда.

А ведь Евангелие призывает к прощению, Христос говорит: «Любите врагов ваших»… Я чувствовал, что теряю Бога, не согласен с Ним. Было полное ощущение богооставленности.

Заветная тетрадь с планами и набросками первой главы без толку болталась в дорожной сумке вместе с молитвенником. Постоянно свербило мозг чувство беспомощности перед громадным накопившимся материалом, унизительное чувство бессилия перед задачей, возложенной на меня отцом Александром.

По пути в Лейпциг, где мы должны были прожить три дня, нашу группу на несколько часов завезли в Веймар.

Мне было интересно посетить с экскурсией дом–музей Гёте – любимого писателя, мудреца, и мемориальную квартирку Шиллера. С трепетом осматривал я экспонаты, картины, античные бюсты в богатейших хоромах Гёте, увидел у выходящего в сад окна столик с детскими игрушками. Оказалось, устав от работы, великий писатель приказывал слуге созвать окрестных детишек. Играл с ними, потчевал фруктами и конфетами.

Шиллер, близкий друг и соратник Гёте, жил по соседству, в десяти минутах ходу. Непрезентабельный домик, второй этаж, несколько убогих комнатёнок. На письменном столе под стеклом лежали пожелтевшие бумаги поэта.

— Что там написано? – спросил я экскурсоводшу.

— На одной – составленный ещё в юности список произведений, которые он хотел написать. Почти всё, именно в той последовательности, как задумано, было им выполнено. На другой бумажке подсчёты долгов за квартиру, за дрова, за провизию. Всю жизнь он очень бедствовал, болел туберкулёзом… Умер молодым.

— А как же богатый друг Гёте?! Неужели он не мог купить ему дров?

— У нас так не принято, – сухо ответила эта русскоговорящая немка.

Показалось, что я схожу с ума.

Вечером в номере лейпцигского отеля обречённо вынул из сумки тетрадь с перечёркнутыми планами книги. Заодно и молитвенник. Долго пытался хоть как–то упорядочить хаос тем, событий и путешествий. Почувствовал себя совсем бессильным перед этим хаосом.

Вспомнил, что за всё время путешествия ни разу не молился.

Синяя книжечка раскрылась на странице, где помещена молитва «Перед началом всякого дела». Наизусть я её не знал. Прочёл сначала про себя, с трудом продираясь к смыслу сквозь церковно–славянскую терминологию, а потом вслух.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл пречистыми устами Твоими: яко без Мене не можете творити ничегоже, Господи мой, Господи, верою объемь в душе моей и сердце: помози ми грешному сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.»

Утром проснулся с головной болью. Не хотелось тащиться со всеми на знаменитую лейпцигскую ярмарку. Кроме того, не давала покоя история взаимоотношений Гёте и Шиллера. Я решил, что экскурсоводша была некомпетентна. Вздумал сам снова посетить квартиру Шиллера, разобраться.

С утра пораньше, не позавтракав, с трудом отпросился у руководителя группы и отправился поездом в Веймар, благо ехать было недалеко, час или чуть больше.

Поездка оказалась напрасной. В тот день все музеи были закрыты то ли по случаю какого–то праздника, то ли потому что на маленькой центральной площади тоже была ярмарка, где торговали цветами, длинными связками лука, жарили на вертелах поросят. Пахло дымом, палёной шкурой.

Долго бродил я по старинным улочкам, пока по одной из них неожиданно не вышел на ту же площадь.

Ярмарка кончилась. Бородатый дворник в комбинезоне складывал и уносил куда–то в подворотню опустевшие лотки, подметал мостовую.

Ноги мои гудели от усталости. Сел на скамейку под деревом, подумал о том, что давно пора где–нибудь перекусить, только вынул из кармана пачку «Явы», как рядом опустился, переводя дыхание, дворник, окончивший приборку площади. Тоже вытащил из кармана сигареты.

Напрягая память, коверкая немецкие слова, я предложил ему попробовать свои, московские.

— Данке, – поблагодарил он, закурил.

Кое–как завязался разговор. Он понял, что я турист из Советского Союза. Очень удивился, когда узнал, с какой целью я оказался в Веймаре.

— Да! Да! Это так есть, – с трудом понимал я немецкую речь. – Экскурсовод не совершила ошибки. Кто вы есть? Какова ваша профессия? Какова ваша национальность? Еврей? Юде?

Несколько похолодев, ответил, что я писатель. Еврей.

Дворник почему–то обрадовался, сказал, что одновременно является студентом философского факультета. Предложил пойти к нему домой пообедать. Встал и, обратясь к стоящему напротив старинному четырёхэтажному дому, завопил:

— Луиза! Лизхен!

На третьем этаже с грохотом растворилось окно. В нём показалась молодая женщина с бигуди в волосах.