Навстречу рассвету

Потом он работал начальником Управления охотничьего хозяйства Хабаровского края. Тяготился административными обязанностями. Потому что главным его увлечением было воспроизводство промысловой фауны. В тридцатых годах, когда он только начинал заниматься этим делом, соболь, к примеру, был редкостью. Охраняли его, разводили, расселяли. Создали первый в стране естественный племенной соболиный рассадник в истоках Бурей. За семь лет его существования было расселено четыре тысячи двести соболей. Он был закрыт потому, что выполнил свою задачу: соболь стал в дальневосточных лесах обычным промысловым зверем.

Потом он завозил в Приамурье ондатру и американскую норку, занимался так называемой «бобровой проблемой». Когда-то бобры заселяли всю Палеоарктику. А на Дальнем Востоке — непонятный разрыв. Почему? Шесть лет он занимался этой проблемой. Раздумьям, предположениям, расчетам, выводам, казалось, не будет конца. К нему недоверчиво относились некоторые кабинетные ученые: как это, даже не кандидат наук, а занимается столь серьезными научными изысканиями. Дело дошло до того, что Дальневосточный филиал Сибирского отделения Академии наук СССР создал специальную комиссию. Комиссия дотошно изучила все его «бобровые рекомендации» и высоко отозвалась о них. И вот в 1964 году в реку Немпту была выпущена первая партия бобров, привезенных из Белоруссии. Сейчас на Немпте бобровый заказник.

Одной этой работы по обогащению фауны достаточно для большой и целеустремленной человеческой жизни. Но ему приходилось выполнять еще и свои, так сказать, прямые обязанности. Он был деканом географического факультета педагогического института, затем начиная с 1959 года — директором Хабаровского краеведческого музея, сидел за тем самым письменным столом, за которым работал когда-то, в бытность свою директором этого музея, знаменитый Владимир Клавдиевич Арсеньев…

Потом, когда мы ходили с ним по музею, я увидел этот стол — старинный, тяжелый, покрытый малиновым сукном. Над столом висел портрет Арсеньева.

— Когда я пришел сюда, об Арсеньеве здесь ничто не напоминало. Стал собирать его вещи. Нашел очки, компас, с которым он путешествовал, подлинный отчет об экспедиции двадцать седьмого года в Совгавань. В Найхине жил нанаец Бамбука, ему уже тогда было больше восьмидесяти лет. Так вот он сохранил винтовку, подаренную Арсеньевым. Берёг, никому не доверял. А в музей отдал…

В музее оказалось множество экспонатов, доставленных сюда им, героем моего рассказа. Редчайшая реликтовая птица — чешуйчатый крохаль, какую найдешь не во всяком даже очень крупном музее мира, добыта им лично. Кстати сказать, впервые эту птицу орнитологи увидели здесь, недалеко от Хабаровска, на реке Кур, в 1910 году. Он подарил музею и речную ракушку-жемчужницу с обнаруженной в ней крупной жемчужиной. По его инициативе из глухой тайги доставлен в музей ствол почти полуторатысячелетнего тиса в метр толщиной. Доставлен в такой сохранности, что лесоводы по сей день удивляются: как удалось выволочь из леса такую громадину, не повредив, не поцарапав ее?

Он ходил по музею, как по своей квартире.

— Вот эту добыл на реке Хэма, — сказал он, словно живую потрепав за ухом полосатую тигрицу. — О ней писал в своей книге «Рассказы дальневосточного следопыта». Эту лосиху нашел с самолета. Там еще бык был. За быком вылетели на другой день, подлетаем, видим — медведь-шатун хозяйничает. Мы пикируем, чтобы отогнать медведя, а он — на задние лапы и норовит нас за лыжу сцапать. Что было делать? Пришлось и его сюда, в музей, пригласить… Вообще-то медвежья охота — моя любимая. И в группах ходил на них, а чаще в одиночку. Добыл больше сотни… Только вы это… не очень расписывайте радости охоты. Убить зверя — не геройство. Куда труднее и важнее развести. Если я и убивал зверей, то не ради удовольствия, нет, только в силу необходимости…

Я ходил за ним следом по музейным залам и думал о великой силе природы смягчать людские сердца, наполнять их поэтическим трепетом, доброжелательностью. Не случайно путешественники и натуралисты так часто берутся за перо, чтобы передать людям хоть что-нибудь от переполняющей их радости. Вот и этот человек, о котором я рассказываю, стал известным дальневосточным писателем. Его имя — Всеволод Петрович Сысоев…

Приезжая в чужой город или в новый для меня район, я часто задаю себе вопрос: а какая душа у этого города, этого места? Попробуйте-ка представить, например, Ленинград без пушкинских стихов? Или Севастополь без песен о его героической обороне? Или Байкал без известного плача «Эй, баргузин, пошевеливай вал»? Иногда эта душа в красивой сказке, как у некоторых прибалтийских городов, иногда в мифе, легенде, как, скажем, у города Мурома, очень часто — в историческом факте или исторической личности. Попав однажды в польский город Торунь, я был целиком поглощен культом Коперника. О великом поляке, родившемся здесь, напоминали не только памятники да музеи, во и росписи домов, и украшения магазинных витрин, и названия местных предприятий, отелей, учреждений.