Не ангел

— Отчего же, папаша, я с удовольствием, — это было правдой: Александр не ощущал в себе никакого таланта к театру, на сцене он конфузился, цепенел и не мог произнести ни слова, в отличие от Федора — но наблюдать за репетицией ему ужасно нравилось, даже больше, чем смотреть готовый спектакль. Он любовался Федькой, спрашивая себя: преодолевал ли тот когда-нибудь застенчивость или же принимал всеобщее внимание, как дань своему таланту? Они с Федором стали очень дружны теперь, и все равно Саша не всегда мог его понять. Федор часто был молчалив, печален; но стоило кому-нибудь из семейства обратиться к нему, как тотчас его большие голубые глаза вспыхивали ласковым светом; он всегда был неизменно внимателен к Саше, к Николке, а особенно к своему благодетелю — барину Николаю Алексеевичу. Федька уже давно смотрелся как барчук, а не крепостной; да никто и не заподозрил бы в нем мужика благодаря тонким чертам худого лица, прекрасному сложению, изящной речи… Александр иногда вспоминал, что сказал ему до братания: вольную грамоту тебе выпишу. Он не понимал, почему отец, так привязанный к Федору, не делает это сам. Саша давно уже убедился в уме и искренности души Федьки, его способностях… Он думал: каково ему, такому, знать, что ты — крепостной, бесправный? В такие минуты ему становилось жалко и стыдно; хотелось, подобно рыцарю, защитить Федора, хотя тот никогда не просил о таком.

Репетировали пьесу Островского, любимого сочинителя папаши… Во время отдыха Федька подошел к Александру и, по обыкновению, присел рядом.

— Правду говорят, что ты — сын князя В.? — спросил вдруг Саша. Он давно уже хотел поговорить об этом, но не решался.

— Вранье, — решительно отказался Федька, устало прикрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— А ты почему знаешь? Или мамаша твоя что говорила? — с любопытством продолжал Саша.

— Я мамки и не помню… Матрена говорит, померла она, когда мне трех годов не было, — нехотя произнес Федор.

— Да-а… История. А то вдруг ты князь?.. Ну, мамка твоя, положим, крепостной была, но ты…

— Оставь, Александр. Ну, какой из меня князь? Я крепостной ваш человек, и более ничего, — с тоской ответил Федька. — А сказки все эти… Вольно же было дворовым языки чесать.

— А ведь вот если бы ты князем был…

— Если бы, да кабы… — с насмешливой досадой перебил его Федор и вдруг встрепенулся: — Глянь-ка, Алексаша, никак, барыня идет?

Александр насторожился. Обычно матушка и не заглядывала в репетиционную, выражая таким образом отношение к «дурацкой» забаве супруга. Но теперь она решительно подошла к Николаю Алексеевичу и без лишних слов протянула ему какое-то письмо.

* * *

Саша знал, что у матушки была дальняя родственница — дворянка из обедневших, вдовая, имеющая взрослую дочь. Жили они в какой-то глухомани, в Петербург за неимением средств не наезжали, и переписывалась матушка с ними очень редко. Теперь же выяснилось, что родственница эта скончалась, а ее дочь, Ольга Аркадьевна, будет теперь жить в семье Рашетовских.

Это сообщение не вызвало у Саши особого любопытства: он представлял свою кузину девицей неумной и неотесанной, едва ли не деревенской; наверняка с ней и перемолвиться будет не о чем. Матушка, однако, строго сказала, что они должны быть очень милы и внимательны с Олюшкой, которая мало что хворая с рождения, так еще и, как писала ее мать: «богоизбранная, Богородицей отмеченная». Она обладала чудесным даром: лечила детей и взрослых, отводила от пьянства, унимала припадки падучей… В той деревушке, где жили они с матерью, ей земно кланялись встречные крестьяне, называли ее «ангел наш, спасительница» и почитали едва не за святую. Слава о ней распространилась далеко за пределы деревни.

Саша, выслушав все это, едва не фыркнул, однако теперь уже ждал Ольгу Аркадьевну с большим интересом. Оказалось, что ее способности проявились всего лишь три года назад, в Покров день, когда они с матерью и крепостной девкой возвращались домой из соседнего села.

Лес, по которому пролегал их путь, пользовался дурной славой: говорили, что там скрываются беглые из крестьян, тех, что были определены своим барином в рекруты. Сбившись в шайку, они вели себя весьма дерзко, «пошаливали»: грабили путников, числились за ними и убийства. Но матушка Ольги Аркадьевны легкомысленно решила, что брать у них всяко нечего, и разбойники, лишь только увидят их старую повозку и клячу, тотчас оставят их в покое.