Не было печали

— Анна здесь ни при чем, понимаешь. Но у Анны была мать. Спокойной ночи, Спиуни.

— М-м. Еще только один вопрос.

Симон остановился.

— А что значит спиуни?

Симон рассмеялся:

— Это сокращение от spiuni gjerman — германский шпион. Но ты не парься, это не со зла, так кое-где пацанов называют.

Потом он закрыл за собой дверь и исчез.

Ветер улегся, и до слуха долетал только шум движения на Финнмарк-гате. И все же заснуть Харри не мог.

Беате лежала без сна и прислушивалась к шуму проезжавших мимо машин. В детстве она привыкла засыпать под звуки его голоса. Сказок, которые он ей рассказывал, в книгах не найти. Он сочинял их на ходу, импровизировал. Он никогда не повторялся, хотя все сказки начинались одинаково и в них всегда действовали одни и те же персонажи — двое зловредных воришек, добрый папа и его маленькая героическая дочурка. И кончались сказки всегда счастливо: воришки оказывались за решеткой.

Беате никогда не видела отца читающим. А когда подросла, поняла, что он страдал дислексией, словесной слепотой. Если бы не это, он стал бы юристом, как говаривала мать.

— Вот мы и хотим, чтобы ты стала юристом.

Но в отцовских сказках юристы никогда не упоминались, и потому, когда Беате объявила, что ее приняли в Высшую школу полиции, матушка расплакалась.

Беате распахнула глаза. Зазвонил домофон. Она застонала и встала с постели.

— Это я, — произнес голос в трубке.

— Я же сказала, что видеть больше тебя не хочу, — сказала Беате, дрожа от холода в своем тонком халатике. — Убирайся!

— Я сразу уйду, только прощения хочу попросить. Это был не я. Я не такой. Просто меня… какая-то дикая страсть обуяла. Будь добра, Беате. Всего пять минут.

Она помедлила. У нее онемела шея, да и синяки Харри заметил.

— У меня для тебя презент, — произнес голос в трубке.

Она вздохнула. Так и так встретиться им придется. Лучше уж здесь во всем разобраться, чем на работе разборки устраивать. Она нажала кнопку, плотно запахнула халатик и осталась ждать у двери, прислушиваясь к шагам на лестнице.

— Привет! — сказал он, увидев ее, и улыбнулся. Широченной белозубой улыбкой Дэвида Хасселхоффа.

Глава 38

Fusiform gyrus

Том Волер протянул подарок, но постарался обойтись без прикосновений, отметив, как боязливо она держится, словно антилопа, почуявшая запах хищника. Он прошел мимо нее в гостиную и расположился на диване. Она последовала за ним и остановилась посреди комнаты. Он огляделся. Жилье свое она обустроила примерно так же, как и другие молодые женщины, в чьих квартирах ему частенько доводилось бывать: на свой лад, но безвкусно, уютно, но без изюминки.

— Откроешь? — спросил он. Она сделала, как он сказал.

— Компакт-диск, — растерянно произнесла она.

— Это не просто диск, — поправил он, — это «Purple rain».[58] Поставь его, и все поймешь.

Волер внимательно разглядывал ее, пока она возилась со своим убогим музыкальным центром, который она и ее сестры по полу называют стереосистемой. Фрекен Лённ красивой в прямом смысле слова не назовешь, может быть, по-своему обаятельной. Формы у нее не ахти — подержаться не за что, но тельце стройненькое и упругое. И ей нравилось то, что он выделывал с нею, она даже проявляла интерес к грубому сексу — в разумных пределах. Во всяком случае, в предварительных раундах, когда он слегка сдерживал себя. Да-да, они не ограничились одним свиданием у него дома. Что, собственно говоря, удивительно, ведь она совсем не в его вкусе.

Но как-то вечером, когда он отодрал ее по полной программе, она, как и большинство женщин, с которыми он встречался, не вполне восприняла правила игры. В определенной мере это ему нравилось, но обычно приводило к разрыву. Вообще-то оно ему только на руку. А Беате еще пусть спасибо скажет. Ей и вовсе могло не поздоровиться. За несколько дней до этого, когда они лежали в его постели, она вдруг рассказала, где видела его в первый раз.

— На Грюнерлёкка, — сказала она. — Дело было вечером, ты сидел в красной машине с опущенным стеклом, а мимо проходили толпы людей. Это случилось прошлой зимой.

Слова ее Волера ошеломили. В особенности потому, что, если память ему не изменяла, прошлой зимой в вечернее время он был на Грюнерлёкка только в ту субботу, когда они ухлопали Эллен Йельтен.

Заметив, как у него изменилось лицо, она сказала с торжествующими нотками в голосе:

— Я лица хорошо запоминаю. Fusiform gyrus. Это такая извилина в мозгу, благодаря ей человек запоминает лица. А у меня она развита до чрезвычайности. Меня в кунсткамере надо показывать.

— Наверное, — сказал он. — А что ты еще запомнила?

Он приподнялся на локтях, наклонился над ней, провел большим пальцем по горлу. И почувствовал, как кровь у нее в жилах забилась, точно у насмерть перепуганного зайчишки. Или, может, это у него пульс участился?

— Так ты, наверно, и того мужика запомнила? — спросил он, начиная прикидывать, знает ли кто, что она была здесь сегодня вечером. Не проболталась ли она кому-нибудь об их отношениях, хотя он ее предупреждал? Есть ли у него мешки для мусора в кухонном шкафу?