Не дрогнет рука

Наконец, накануне дня суда приехала мать Гоши Анна Максимовна. Когда она явилась ко мне, — изящная, красивая, в очень идущем ей зимнем пальто из пушистой красивой материи с узким собольим воротом и обшлагами, — я даже удивился, что у этой молодой женщины может быть такой взрослый сын. Но приглядевшись, я заметил, что время уже сплело паутину тонких морщинок вокруг ее красивых, но очень холодных серых глаз, белая полная шея слегка одрябла, и понял, что она уже не молода, но пока еще с честью выходит из нелегкой борьбы с проклятым временем, покушающимся на ее незаурядную красоту.

Анна Максимовна, видимо, уделяла немало внимания своей наружности. Ее соболиные, под стать отделке пальто, брови были чуть подбриты, волосы красиво убраны, служа как бы дополнением к меховой шапочке «менингитке», прикрывавшей только темя. Однако у нее хватило такта, явившись сюда по такому печальному случаю, не красить губы ярко, они были только слегка, для придания им утраченной свежести, тронуты алой помадой. Ее сытое, надменное лицо своими утомительно правильными чертами напоминало мраморное изваяние супруги Зевса богини Геры и так же, как оно, было неподвижно и холодно, особенно в начале нашего разговора.

Держалась Анна Максимовна с большим достоинством.

— Мой сын, — сказала она, — видимо, попал в дурную компанию. Это просто недоразумение, что его арестовали. Мальчики в его возрасте часто не знают, куда направить излишек своей энергии, шалят, безобразничают, но нельзя же рассматривать ребяческую шалость как преступление. Я не допускаю даже мысли, что он участвовал в этих гадких делах из-за денег: ведь я каждый месяц посылала ему вполне достаточно на жизнь, я могу показать вам все почтовые квитанции, они со мной.

— А пользовался он вашими деньгами? — спросил я сухо, негодуя в душе на эту особу, которая в этот момент заботится прежде всего о том, чтобы выгородить себя.

— В том-то и ужас, что он не хотел ими пользоваться, — страдальчески приподняв концы бровей, ответила Анна Максимовна. — Бабушка мне как-то писала об этом, но я не придала значения, думала пройдет, и продолжала переводить деньги, чтобы она тратила их на Жорика. Я не могла понять, почему он так поступал. Ведь он же знал, что это мой долг содержать его, пока он не станет на ноги.

— А вы не спрашивали его хотя бы в письмах, почему он не хочет брать у вас деньги? Может, ему действительно легче было украсть, чем прикоснуться к тем деньгам, которые вы ему присылали?

— Какое основание вы имеете так предполагать? — подняв на меня негодующий взгляд, спросила Анна Максимовна. — Я всегда сама следила за воспитанием моего сына и могу со спокойной совестью заявить, что он никогда ни у кого ничего не брал без разрешения.

— Тем печальней, что его толкнули не только на воровство, но даже на грабеж, — ответил я и поинтересовался: — Вы где-нибудь работаете? Мне хотелось бы знать, откуда вы брали деньги, которые посылали сыну?

— Как, то есть, брала? — Тут тонкие дугообразные брови Анны Максимовны возмущенно взлетели кверху, и яркий румянец, как сок малины, пропитывающий белую ткань, разлился по всему ее вспыхнувшему искренним негодованием лицу. — Странный вопрос! Не воровала же я их!

— Я в этом не сомневаюсь. Но все-таки, как вы их доставали? Ведь вы же, как я знаю, сами не работаете.

— Мне давал их мой муж, — ответила она гордо.

— Почему же, разрешите узнать, он сам не посылал их своему сыну?

— Вы меня не поняли, — опустила глаза Анна Максимовна, — Жорик вовсе не его сын. Я говорила вам не про Степана Сергеевича — мы с ним разошлись, — а про Константина Павловича, которого я имею право считать своим мужем, и этого права у меня никто не отнимет.

— Простите, что я ошибся, — извинился я. — Следовательно, ваш сын знал, что деньги были взяты у чужого, может быть, даже ненавистного ему человека, нанесшего страшное оскорбление его отцу. Как вы думаете, легко ли было мальчику брать эти деньги?

Самые противоречивые ощущения отразились на лишившемся своей каменной неподвижности лице Анны Максимовны, но она быстро справилась со своими чувствами, и, отпив глоток воды из стакана, который я ей подал, сказала подавленным голосом:

— Лучше будет, если я вам все расскажу, тогда вы, я уверена, поймете меня. Вы не можете себе представить, как я страдала, сколько вынесла непомерного, буквально нечеловеческого горя. Впрочем, мужчине никогда не понять, какие муки обречена переносить подчас женщина. Мой первый муж, Степан Сергеевич, был, в сущности, хороший человек, но он слишком, в ущерб семейным отношениям, увлекался работой, вечно задерживался допоздна в учреждении, постоянно подолгу пропадал в командировках. Правда, он агроном, значит связан с землей, но надо же знать меру. Мы его почти не видели дома. Но я не могу пожаловаться, что он плохо ко мне относился. Он буквально обожал меня, баловал, ухаживал за мной, как в первый день знакомства, носил бы на руках, если бы я позволяла.